— Тем не менее я бы предпочел, чтобы ты просто съездил, отвез и привез. Мороженое и прочие радости жизни по вкусу. Только ты сам скажи Нате, что сегодня уезжаешь. Я не успел ее предупредить. Она мне этого не простит.
— О! — Я воздел к потолку указательный палец. — Вот это реальная опасность. Она оставит тебя без сладкого, а меня запрет в подвале. Одна надежда на твою дверь — вдруг за ней все-таки обнаружится какой-нибудь выход?
— В любом случае, сперва надо раздобыть ключ, — усмехнулся Карл.
Пражский автобус отправляется в четыре пополудни. Я решил выйти в три и пройтись до вокзала пешком, благо солнце снова выглянуло из-за туч, а рюкзак за плечами — необременительная ноша, в отличие от саквояжа, который порядком отравил мне утреннюю прогулку. Хотя бы поэтому имело смысл ее повторить — в обратном направлении.
За пять минут до выхода, когда Рената наполняла мой дорожный термос горячим чаем, а я сосредоточенно разглядывал циферблат настенных часов, сверху спустился Карл.
— Провожу тебя, если не возражаешь, — сказал он.
— Еще бы я возражал. Нашел дурака.
— Проследишь, чтобы несчастный ребенок не сбежал домой в последний момент, — проворчала Рената, засовывая термос в мой рюкзак.
— И это тоже, — согласился Карл. — Несчастный ребенок, которого моя злая воля гонит в один из лучших отелей прекраснейшего европейского города. Бедняжечка.
Рената невольно улыбнулась, но тут же укоризненно покачала головой.
— Поспал бы дома хоть одну ночь, мне было бы спокойнее.
— Зато когда вернусь, останусь на все лето, — сказал я. — Буду катать тебя на море, хочешь? Хоть каждый день.
— Триста километров в один конец, — кивнула Рената. — Прекрасно проведем время.
— Ну вот и договорились, — просиял Карл. — А теперь отдай ему рюкзак. Пошли, Фил.
— Действительно на все лето останешься? — недоверчиво спросил он после того, как мы свернули за угол.
— Наверное. Знаешь, я сегодня полдня думал, почему стал так редко к вам приезжать. И почему не задерживаюсь надолго. Полдня — это потому что не соображаю с недосыпа, на самом-то деле все просто.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Карл. — К разгадке этой тайны мне хотелось бы приблизиться. Одно время у меня была версия, что тебе с нами просто скучно. Но, честно говоря, сомневаюсь. По тебе, во всяком случае, не скажешь.
— Соскучишься с вами, как же. Проблема как раз в том, что мне с вами слишком весело. Нет, не так, при чем тут «скучно — весело»? Скажем прямо — рядом с вами я счастлив. И это как-то… неправильно.
— Почему?
— Это слишком просто — быть счастливым в вашем доме. И слишком хорошо. И заканчивается, как только я уезжаю. И снова начинается, в каком бы скверном состоянии я к вам ни вернулся. Щелк, щелк.
— И что в этом неправильного? — искренне удивился Карл. — Счастье — это всегда правильно, не зря момент, когда оно перестало быть естественным состоянием человека, описан таинственным свидетелем происшествия как изгнание из рая. А способ достижения счастья — дело десятое. Хорошо, если хоть как-то получается.
— Не такое уж оно десятое. По крайней мере, для меня. Я и так все время чувствую себя новым принцем Сиддхартхой, который в один прекрасный день вышел из дворца и обнаружил за оградой не только прокаженного, старика и похоронную процессию, но и кое-что похуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Людей. Очень много так называемых обычных людей, которым кажется, что все вышеперечисленное — нормально и даже правильно. Что так и должно быть, потому что положено, и никто не отвертится, шаг в сторону — расстрел. Я-то, дурак, в детстве думал, все люди примерно такие, как вы с Ренатой. Ну, по большому счету.
— А они не такие? — наивно удивился Карл.
— Мой опыт показывает, что нет. К сожалению. Я тоже поначалу думал, таких, как вы, большинство, иначе быть не может, просто мне фатально не везет — сперва со школьными учителями и одноклассниками, потом с профессорами, сокурсниками, девушками, соседями, начальством и коллегами по работе… Долго верил, что с человечеством в целом все в порядке, просто я вечно нарываюсь на самые неудачные экземпляры, и если расстаться с очередной подружкой, сменить институт, уволиться с работы, ну или, не знаю, уехать в Тарту, ангелы наконец снова обступят меня плотным кольцом, я вспомню, каково быть одним из них, и жизнь наладится. А ни фига. То, что мне казалось трагическим отклонением от нормы, как показывает практика, и есть норма. Они все такие, простые и унылые, зато сильные и стойкие. И за священное право испоганить жизнь себе и ближним, как следует настрадаться, пожалеть себя всласть, состариться и сдохнуть будут сражаться до последнего, их с толку не собьешь. И что самое страшное, я не могу это изменить. При том, что вроде бы знаю, как надо, — не теоретически, а на собственном опыте. Какое там изменить, просто не превратиться в одного из них — и то оказалось непосильной задачей. Сам не заметил, как это случилось.
— Хочешь сказать, принцу не следует возвращаться во дворец в таком состоянии?
— Вот-вот. Не комильфо. И вполне бессмысленно — прежним-то я уже не стану. А для нынешнего меня быть счастливым — значит врать самому себе.
— По-моему, ты совсем запутался в этой своей печальной чепухе, — сочувственно сказал Карл.
— По-моему, тоже. Поэтому пообещал Ренате остаться на все лето. Вранье так вранье, подумаешь. Я уже устал от собственной честности. Тем более принц из меня совсем пропащий. В том смысле, что просветление мне явно не грозит. Вся инкарнация насмарку.
— Вообще-то, когда люди, выросшие в европейской традиции, начинают рассуждать о восточной философии, мы выглядим, мягко говоря, довольно забавно. Но — ладно, будем оставаться в рамках твоей терминологии. Так вот, пока для тебя самое страшное, что ты ничего не можешь изменить, ты не пропащий, а очень даже качественный принц. Причем сказочный. Нормальный человеческий принц в подобных случаях говорит: «Меня это не касается» — и интересуется у сопровождающего визиря, который час, чтобы не опоздать к дворцовому обеду. Жаль, что мне не удалось воспитать тебя избалованным, недальновидным болваном, — ты был бы гораздо счастливее. Но уж что выросло, то выросло.
— Чего я не понимаю, это как ты сам умудрился остаться таким, каков есть, — вздохнул я. — Ты ведь тоже рос в заколдованном дворце, Фрида и бабушка Анна, как я понимаю, создали все условия. Вырос, вышел на улицу и остался прежним или даже лучше прежнего, не знаю, мы с тобой не настолько долго знакомы.
— Судя по всему, я, в отличие от тебя, так и не вышел из дворца, — мягко сказал Карл. — Ну, может, из окна иногда выглядывал, но это не то. Я же вундеркинд был, этакий маленький Моцарт, и жизнь у меня была соответствующая, кроме музыки ничего толком не слышал и до сих пор не слышу и, надо думать, не услышу уже никогда. Ты вот говоришь: вышел из дворца, а там страшное — люди! А я до сих пор не знаю, что это такое — «люди». Несколько сотен человек знаю лично, и все очень разные, так что даже близкое знакомство с отдельными экземплярами не дает мне представления о том, что такое «люди» как множество.