Представители все той же "мясной породы" — не изверги, не злодеи, не маньяки, а симпатичные, в сущности, обыватели, с искренним энтузиазмом убивают стариков на страницах "Дневника войны со свиньями". Сей "вертикальный взлет", извините за выражение, "человеческого духа" подразумевает наличие некоего идейного вдохновителя, вроде юного Каудильо Фаррелла, и происходит по примитивной схеме: ох, чегой-то все хреново кто-то в этом виноват — виноват конечно, не я — виноват кто-то другой другой — это не такой, как я — ура, бей "не таких"! Рассуждение, вполне приемлемое, даже необходимое для обезьяньей стаи, защищающей свою территорию от вторжения других обезьяньих стай. Аве, мистер Дарвин, московские милиционеры искренне вас приветствуют! И не только они.
"Дневник войны со свиньями" — не какой-нибудь «роман-предупреждение», не «антиутопия» и не, упаси боже, "политический памфлет". Этот недобрый шедевр ирреалистической прозы — своего рода дурной знак, скверная примета… возможно, вежливое напоминание о том, что пришло время плевать через левое плечо, — чем черт не шутит!
Литература начиналась с фантастики, а не с реализма, — писал Борхес. Возможно, фантастикой же она и завершится, когда выяснится, что добросовестно описывать повседневную действительность становится чересчур уж противно, а читать результаты таких трудов — и подавно. Зачем? Можно просто отправиться в зоопарк и посмотреть на обезьян.
1999 г.
Для меня (как, наверное, и для подавляющего большинства читателей) Эрих Мария Ремарк начался с романа "Три товарища". Признаться, мне трудно припомнить книгу, которая оказала бы на меня столь же мощное эмоциональное воздействие. Даже сейчас, за работой, я сознательно избегаю открывать роман в самом конце, на той странице, где Роберт понимает, что Кестер продал «Карла» (почему-то самое разрушительное впечатление на меня произвел именно этот эпизод, а не гибель Ленца и даже не смерть Пат). С тех пор словосочетание "утерянный рай" больше никогда не казалось мне пустым звуком: я знал, как это бывает, — задолго до того, как приобрел соответствующий личный опыт.
Ремарк мог бы стать восхитительным сказочником — родись он в другое время, в другом месте. Его "здесь и сейчас" не располагало к сочинению сказок; временно-пространственные координаты Ремарка стали проклятием для него и странным благословением для многих поколений читателей. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что в юности мы играли в Ремарка — в точности так, как сейчас любители ролевых игр, вооружившиеся деревянными мечами, играют в эльфов и гоблинов. Только нам не требовалось выезжать на природу: волшебство Ремарка свершалось на городских улицах, за стенами дешевых пансионов и за стойками баров (с тех пор любой бар кажется мне волшебным местом, в стенах которого возможно все). Не могу сказать, что мы научились дружбе и любви по Ремарку (в отличие от его героев мы все-таки просто играли, к тому же — не слишком самоотверженно), зато устроили немало классических ремарковских вечеринок. Никогда не забуду, что значил для меня первый глоток редкого по тем временам напитка кальвадоса… впрочем, доступные коньяк и водка тоже были вполне каноническими напитками. Мечта о «Запорожце» с мотором гоночного автомобиля по тем временам была общим, одним на всех, романтическим бредом. И еще несколько прогулок в волшебном тумане, который превращает знакомый, не слишком уютный (по большому счету, враждебный) город в иную реальность, все-таки случилось в моей юности несмотря ни на что…
Жалобы на жизнь — бессмысленное времяпрепровождение; мизантропия удел трусливых; любовь к жизни (возможная только вопреки всему) требует мужества. Не истеричного героического порыва, а мужества каждодневного, сиюминутного, спокойного и отрешенного. Волшебный туман не может окутать улицы навсегда; луна-парк поутру — не слишком привлекательное зрелище; на столе после дружеской пирушки остается лишь грязная посуда; любовь чудесный обман, придуманный мамашей природой; люди — слишком хрупкие конструкции, убить их так легко, что диву даешься, — и все же… Эти слова "и все же…" — непременно с многоточием в конце фразы — и есть ключ к таинственному очарованию прозы Ремарка.
Эрих Мария Ремарк, бывший рекламный агент, сам того, скорее всего, не желая, создал единственный в своем роде рекламный буклет человеческой судьбы — достоверный и, несмотря на это, привлекательный. Отрываясь от его книг, чувствуешь себя вернувшимся с войны, и невольный вздох: Какое это счастье — жить, — больше не кажется неуклюжей расхожей банальностью.
1999 г.
Примерно сто лет назад Герберт Уэллс написал "Дверь в стене", историю о человеке по имени Лайонел Уоллес, которому однажды удалось открыть волшебную зеленую дверь в белой стене, ведущую в прекрасное Неведомое, — и почти сразу же утратить обретенный рай. Обычное, в общем, дело. В свое время этот рассказ вскружил голову не одному романтически настроенному читателю (в том числе и мне); более того — прочно зафиксировал в нашем сознании образ некоей чудесной двери, ведущей в чудесный же мир (по крайней мере, уводящей ОТСЮДА), открыть которую проще простого, главное — решиться.
У нашего современника Стивена Кинга есть рассказ "Кратчайший путь для миссис Тодд", повествующий о женщине, у которой было одно страстное увлечение: гонять что есть мочи на двухместном спортивном «Мерседесе» по проселочным дорогам в поисках никому не известных коротких путей — новых прямых между двумя точками на географической карте. В какой-то момент к ней приходит странное понимание: можно "сложить карту", и тогда дорога между двумя отмеченными на ней пунктами станет гораздо короче, чем путь по идеальной прямой. Миссис, вы, конечно, легко можете сложить карту, но вы не сумеете сложить настоящую землю. Или, по крайней мере, вам не следует пытаться это делать. Нам не следует трогать это, — опасливо говорит Офелии Тодд ее единственный попутчик (и, по большому счету, единственный друг). Но она, конечно же, продолжает "трогать это" — женщину, дорвавшуюся до стоiящей тайны, уже ничто не может остановить. За решетку ее радиатора во время путешествий цепляются листья растений, которых не существует — по крайней мере, в этом мире. Однажды ее друг обнаруживает на этой самой решетке искалеченный труп чудовищной зубастой птицы, фантастического существа, словно произошедшего от спаривания вальдшнепа и ласки. И, наконец, Офелия Тодд исчезает, как и следовало ожидать.
Каждый из этих рассказов великолепен сам по себе, но вместе они представляют весьма поучительную пару. "Дверь в стене" — история мужчины, "Кратчайший путь" — женщины (что само по себе не удивительно: Кинг вообще любит писать о странном могуществе женщин и детей, тех, кого традиционно не принимают в расчет). Герой Уэллса — счастливчик: чудо само находит его; более того, оно продолжает настойчиво стучаться в его жизнь даже после того, как мистер Уоллес в здравом уме и твердой памяти раз за разом проходит мимо чудесной двери, чтобы потом маяться горькими сожалениями. А Офелия Тодд находит свою «дверь» после долгих поисков, граничащих с безумием; ее сила — в одержимости, качестве, совершенно несвойственном Лайонелу Уоллесу. Он никогда не выберется из своей привычной колеи, если только кто-нибудь не вышвырнет его оттуда, да и то с помощью разве что ракеты «Титан-11», поскольку Уорт соорудил себе отличное убежище на самом дне этой колеи, — говорит о своем муже Офелия Тодд. То же самое она могла бы сказать и о Лаойнеле Уоллесе — том Уоллесе, который то и дело проходил мимо своей Зеленой Двери, потому что опаздывал в школу, спешил на экзамен, устраивался на службу — одним словом, углублял и расширял "свою колею". Еще одно примечательное различие: за зеленой дверью мистера Уоллеса ждал рай; новый мир, обретенный Офелией Тодд, описан несколькими скупыми штрихами, однако совершенно очевидно, что это — весьма суровое и беспокойное местечко.