Гулять под снегом с плеером.
Выйти из дому в первый раз после простуды.
Кататься в стеклянном лифте и смотреть вниз.
Тратить деньги.
Завалиться на диван с детективом.
Написать стишок в кафе в каком-нибудь импортном городе, где не говорят по-русски, и оставить его на столике.
Кормить уток и вообще всяких птиц.
Бежать вниз по склону холма.
Кружиться, задрав голову, пока не упадешь (желательно в свежескошенное сено).
Еще много чего.
Я вообще очень люблю жизнь — со всеми вытекающими последствиями.
При этом я не люблю людей.
Особенно, когда их скапливается много на маленькой площади. Из этого можно сделать вывод, что я не люблю автомобильные пробки, рынки, стадионы, современный Китай, госучреждения и роман Толстого "Война и мир".
Г.А. Конечно, хорошая обувь куда как лучше… Так давайте пойдем прямо по списку:
О башмаках
М.Ф. Обувь — это один из доброго десятка китов, на которых покоится моя личная земная твердь.
Все просто: больше всего на свете я люблю ходить пешком. Незамысловатый процесс последовательной перестановки нижних конечностей увлекает меня необычайно.
Поскольку в городской черте (и часто за ее пределами) босиком не очень-то походишь, обувь является для меня одним из важнейших приспособлений для извлечения невыносимого кайфа из горнорудной шахты повседневности. Возможность покупать дорогую качественную обувь для меня всегда была одним из нескольких ответов на вопрос: зачем человеку иметь много денег? Подозреваю, что прочие резоны прозвучали бы не менее легкомысленно. Но мы сейчас говорим о башмаках.
Первые семнадцать лет моей жизни с этой точки зрения прошли впустую. Они были омрачены ношением скверной обуви, которая на первом этапе своего существования безбожно натирала ноги, на втором — казалась вполне терпимой (по контрасту с первым этапом), а в финале, когда я только-только начинал разнашивать ее до нужной кондиции, принимала вид настолько жуткий, что я решался надевать ее только в тех случаях, когда покидал дом под покровом ночи (к счастью, фонарей в нашем районе было мало).
Ситуацию немного спасали кеды: свои первые долгие прогулки я совершил именно в кедах, за что по гроб жизни признателен производителям дешевой спортивной обуви. Однако кеды тоже имели непрезентабельный вид. Они годились для загородных поездок и неофициальных визитов к одноклассникам, но для похода в кино или в кофейню совершенно не подходили. Приходилось терпеть, стиснув зубы: в отличие от андерсеновской Русалочки, я даже не понимал, за что, собственно, страдаю.
Я представления не имел о том, что такое хорошая обувь, пока моя старшая сестричка не подарила мне импортные кроссовки — легкие, как пух, достаточно теплые для зимы и достаточно проветриваемые для лета. Их внешний вид в те годы позволял появляться в общественных местах с гордо поднятой головой (все же не тряпичные кеды за восемь рублей!). Они терпели меня целых три года, а потом развалились, что не удивительно: я снимал их только перед тем, как лечь спать, да и то не всегда.
Но я уже был готов к такому повороту. К этому времени я стал старше и умнее. Мне были известны адреса всех комиссионных магазинов: тех, где появлялась хорошая импортная обувь (на случай, если у меня внезапно заведутся деньги), и тех, где можно за копейки купить причудливой формы импортные штиблеты пятидесятых, а то и сороковых годов. Качество их было выше всяких похвал, а причудливый внешний вид вполне сочетался с моим тогдашним богемным имиджем. Все лучше, чем кеды!
Если рассматривать свою жизнь как путь к обладанию хорошей обувью, она, бесспорно, удалась. Сегодня мое большое любвеобильное сердце поделено на две неравные части. Боiльшая безраздельно отдана мягким ботинкам и мокасинам, меньшая — прочим представителям органического и неорганического мира (см. выше).
О кораблях
Часть моей жизни прошла в приморском городе, однако на палубу корабля я поднимался не так часто, как можно было бы предположить. Поэтому при слове «корабль» я сразу же представляю себе парусное судно. В детстве никуда не денешься от детства! — я коллекционировал марки с парусниками; в юности дружил со старичком, который клеил парусники; сейчас мой друг тайно (он не знает, что я знаю) мастерит для меня модель колумбовской «Ниньи», надеясь поспеть ко дню рождения. Если бы я мог выбирать, я бы потребовал "Летучий голландец", но «Нинья» тоже сойдет.
Несколько опытов путешествия морем показали, что я — ура! — не подвержен приступам морской болезни. Это дает мне право на небескорыстную любовь к кораблям: в мои планы входит длительный морской круиз (когда-нибудь позже, после того, как я пойму, что уже способен неподвижно часами сидеть в шезлонге на палубе, остановившимся взглядом созерцая морскую гладь — а зачем еще нужны морские путешествия?).
В Питере я приохотился к прогулкам на катере по каналам; во время моей самой первой поездки на Неве штормило и хозяин катера отговаривал меня от прогулки: дескать, укачает, забрызгает, замерзнем. Забрызгало, замерз, это правда. Даже чихал потом неделю. Но это была самая лучшая водная прогулка в моей жизни: мы скакали по волнам, особой уверенности в том, что эти скачки закончатся благополучно, не было. Очень азартно и при этом совсем не страшно (я совершенно не боюсь воды, хотя пловец из меня, мягко говоря, средний — очевидно, все дело в пословице: "Кому суждено быть повешенным не утонет"). Кроме того, с тех пор я знаю, что на Питер надо смотреть снизу вверх, выглядывая из канала: с этого ракурса он действительно красив невероятно.
О сургучных печатях
В детстве я был знаком с мальчиком, у которого была очень интересная фобия: он не мог заставить себя сломать сургучную печать. Выяснилось это следующим образом. Мы жили тогда в военном городке. На Новый год всем детям городка устроили елку и подарили одинаковые подарки: нарядный сапожок из картона и фольги, внутри сапожка — пакет, наполненный конфетами и прочей съедобной праздничной мелочью. Пакет был сделан из серебряной бумаги и запечатан красной сургучной печатью — для пущей торжественности. И вот мы все быстренько открыли свои подарки, а этот мальчик вертел сапожок в руках и не открывал. Поскольку мы жили в одном доме и были связаны узами обязательной дворовой дружбы, я решил ему помочь. Спрашиваю: что случилось, почему подарок не открываешь, а он показывает мне на печать: ломать, дескать, нельзя. Почему нельзя? — Не отвечает. Смотрит на нас голодными глазами, а печать не трогает. Я великодушно говорю: это же просто, дай мне! Забираю у него сапожок, ломаю печать, отдаю: на, дескать, лопай!
Он обиделся.
То есть он, конечно, обрадовался сначала, сразу съел мандарин, конфету, поделился с кем-то даже, кажется. Но на меня смотрел волком, в беседу не вступал, а через несколько дней по другому поводу сказал: "Вечно ты во все вмешиваешься".
Люди не любят, когда кто-то взламывает их "сургучные печати". Даже если после этого они получают конфету и мандарин.