С этими словами бес, хохоча, удалился, а прекрасный замок исчез, как будто и не было его никогда.
Князь поднялся на гору и убедился, что стены замка можно потрогать руками. После долгих поисков ему удалось найти ворота и войти внутрь, но он так и не увидел ни пола, ни стен, ни потолка, ни лестниц, ни богатой утвари, которой были уставлены все углы.
Три дня и три ночи провел князь Болко в своем невидимом замке, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, а потом рассердился, плюнул на все и уехал восвояси.
И никогда больше не возвращался в Валбжихские горы, чтобы не вспоминать о постигшем его там горьком разочаровании.
Мне хотелось бы добавить, что невидимый замок не раз приходил на помощь путникам, заплутавшим в Валбжихских горах, предоставляя им укрытие и кров под своими невидимыми сводами. Но это, увы, не так. Обычно путники сходили с ума от ужаса, натолкнувшись на невидимую стену, и бежали из проклятого места без оглядки; правда, обычно это помогало им согреться, так что нельзя утверждать, будто от невидимого замка вовсе нет пользы.
Рассказчик тяжко вздыхает, опечаленный собственной историей, и я спешу на выручку:
— Бес не упомянул одно обстоятельство, которое не имело никакого значения для князя Болко, зато может оказаться важным для нас. Если в один прекрасный день в Валбжихских горах появится добрый человек, который не жаждет заполучить замок в собственность, а лишь желает бескорыстно им любоваться, замок снова станет видимым — навек. И все будут думать, будто так всегда и было.
— Да? — недоверчиво переспрашивает мой друг. — Ты так считаешь? Ладно, вот он я, добрый человек, желающий бескорыстно любоваться замком. И где же он?
— Где ему и положено, на горе, — твердо говорю я. — Просто отсюда не видно. Но мы вполне можем его поискать. Сейчас, погоди.
И я устремляюсь к стоянке такси, где скучает одинокий серебристый «фиат». Кое-как объяснившись с водителем на причудливой смеси всех известных и неизвестных мне славянских языков — послушайте, где-то тут неподалеку должен быть старый замок.
А черт его знает, может быть, и Ксяж… [27] Других, говорите, поблизости нет? Ну тогда точно он. Вы отвезете? Отлично! — Машу рукой, дескать, поехали.
Мой друг, надо отдать ему должное, не задает никаких вопросов. Молча садится на заднее сиденье, всю дорогу глядит в окно, по-детски прижавшись носом к стеклу. И только когда мы останавливаемся, недоуменно говорит:
— Ну и где?
— Ты не туда смотришь, — смеюсь.
— А куда надо?.. Ух ты!
— Это не «Ухты», а Ксяж, — на всякий случай уточняю я. — Запомни хорошенько, как-никак твой первый расколдованный замок. Ну да лиха беда начало, может, теперь войдешь во вкус.
Осмотрев замок со всех сторон и основательно проголодавшись, мы возвращаемся на Рыночную площадь. Все здешние кафе предлагают клиентам один и тот же набор деликатесов: унылые гигантские сэндвичи, начиненные увядшим салатом, жареная картошка и сосиски разных пород. Но мы не ропщем, а с кротостью, достойной лучшего применения, усаживаемся за длинный деревянный стол, рассчитанный как минимум на полдюжины едоков. Я по складам читаю меню, а друг мой глазеет по сторонам; всяк, таким образом, занят своим делом, и хорошо.
— Посмотри, — шепчет он, предварительно потянув меня за рукав. — Видишь вооон то чудо органической жизни?
«Чудо органической жизни» — это у нас, надо понимать, очередная невинная жертва Бахуса. Судя по щетине, обильно покрывающей те места, где у людей обычно расположены щеки и подбородок, это существо более-менее мужского пола; что касается его возраста, тут строить какие-либо предположения невозможно. Зато он феноменально уродлив: скошенный лоб неандертальца, под кустистыми бровями сокрыты крошечные мутные глазки, один из которых, похоже, отчаянно косит, алая пористая картофелина вместо носа, беззубый и почти безгубый темный колодец рта, а под ним срезанный безвольный подбородок — какая досада! Квадратная боксерская челюсть вполне могла бы спасти положение, превратив это нелепое чудище в роскошного кинематографического монстра. А так он, на мой вкус, чрезмерно правдоподобен и именно поэтому безупречно отвратителен. Что же до облачения существа, мне мучительно недостает словарного запаса для его детального описания; во всяком случае, костюм прекрасно гармонирует с обликом своего владельца, и этим все сказано.
— Бывали в моей жизни и более прельстительные зрелища, — сдержанно говорю я и снова утыкаюсь в меню.
Мне нельзя отвлекаться. Еще немного, и я переведу седьмую строчку. Возможно, именно она содержит информацию о блюде, хоть сколько-нибудь отличном от бутерброда и даже от сосиски. Шансов на это немного, но надежда еще теплится в моем сердце.
— Да, мужик неважно выглядит. Но, похоже, научился извлекать из этого практическую пользу. Я за ним уже очень давно наблюдаю…
— Очень давно? Да, — вздыхаю, — ты прав, я слишком медленно читаю это чертово меню.
— Ничего удивительного, я в нем вообще всего одно слово из пяти понимаю… Ага, дядька еще полбокала пива заработал, молодец!
— Это как? — равнодушно спрашиваю я.
— Он только на моих глазах уже за третий столик подсаживается. Народ, видишь, все больше по двое, по трое приходит, так что свободные места есть у всех. И этот красавец пользуется возможностью. В смысле садится рядом. Сидит смирно, помалкивает, никого не трогает. Только выглядит. И, подозреваю, пахнет. В общем, такая компания никому не нужна. Его просят уйти, и тогда он назначает цену. Дескать, дадите пива — уйду. И дают, еще как дают, не торгуясь! Он быстренько выпивает и пересаживается за соседний стол. Люди часто успешно торгуют своей привлекательностью, но мало кто умеет стричь купоны с собственного уродства. Какой молодец!
— Сейчас этот твой молодец, чего доброго, к нам подсядет, — вздыхаю я. — Пива мне не жалко, но пока его принесут, изведемся. Может, закажем заранее?
— Имеет смысл. Впрочем, я бы с ним с удовольствием побеседовал, если бы мог хоть полтора слова по-польски связать.
— О чем?!
— О неописуемо страшном проклятии, которое над ним, несомненно, тяготеет, — говорит мой друг, адресуя мне умоляющий взгляд.
— Еще бы, — милосердно соглашаюсь я, откладывая в сторону недочитанное меню. — А ведь когда-то это несчастное существо было подающим надежды юным джинном, обитавшим в любимой настольной лампе самого царя Соломона. Поскольку у царя к тому моменту было все, чего только способен пожелать человек, и в придачу еще тысяча и один сундук ненужного барахла, которое он уже давно собирался вынести на помойку, да руки не доходили, Соломон вызывал джинна лишь в тех случаях, когда нуждался в собеседнике. Случалось это, как правило, по ночам, а будить своих жен и визирей царю не позволяло врожденное чувство такта.