А потом я начал беспокоиться. Еще не по-настоящему, почти невсерьез, с тайными подмигиваниями самому себе и заговорщическими гримасами: дескать, меня так просто из колеи не выбьешь, но считается, что любой нормальный человек в подобной ситуации должен начать дергаться, поэтому надо собраться и быстренько сделать вид, будто я взволнован и сбит с толку, если уж так принято.
Сердце мое при этом билось неторопливо и безмятежно. Его совершенно не тревожило, что прогулка между двух каменных стен подозрительно затянулась. Мало ли что мне казалось, будто четверти часа более чем достаточно для того, чтобы не единожды обойти по периметру любое древнее строение, включая пресловутый римский Колизей. Много ты ходил вокруг древних строений? — насмешливо вопрошало сердце. То-то и оно.
Смятенный разум поначалу пытался с ним согласиться, но когда прошло еще несколько минут, а конца моему странствию видно не было, встрепенулся и забил тревогу. На сей раз настоящую, без дураков. Эти чертовы стены никогда не кончатся! — вопил он. Давай назад, пока не…
Пока не — что? Пока не поздно? А что именно — «не поздно»? И, собственно, с чего ты взял, что не поздно?
Благодаря слаженной работе ума и нервной системы, минуту спустя я уже был готов с воплями побежать обратно. Но держал себя в руках и шел вперед, только шагу прибавил, совсем чуть-чуть, на проявление паники такая смена темпа совершенно не походила, во всяком случае, я очень на это надеялся.
Но никто не спешил поощрять меня за хорошее поведение. Пейзаж оставался прежним: и впереди, и позади только две бледные стены, внизу сухая земля, камни и молодая трава, а сверху — смурное облачное небо. Даже ветер не утих, а, напротив, усилился, словно бы подталкивал меня в спину — давай, не стой, иди. Вот, кстати, серьезный резон не поворачивать назад, тогда этот гад станет встречным, и мало мне не покажется. Мне, собственно, и сейчас не то чтобы мало.
Почувствовав, что замерз, я вспомнил про фляжку с ромом во внутреннем кармане, достал ее, сперва просто держал в руках, наслаждаясь прикосновением к теплому, моим собственным телом согретому металлу; наконец сделал глоток и, неожиданно для себя, ехидно сказал вслух: «А где же стульчики? Гость города желает преклонить усталое бедро». Рассмеялся, еще ускорил шаг и почти сразу увидел вдалеке, на границе между видимой и скрытой за поворотом частью стены ярко-алый стул, настолько нелепый и неуместный среди всей этой благородной древности, что сомнений не оставалось: он здесь специально для меня. По моему требованию. Надо сказать «спасибо» и сесть. А как иначе. Тем более действительно хотел.
Говорить вслух «спасибо» почему-то было неловко. Я, кажется, всерьез ждал подвоха, дружного хохота циничных гениев места за спиной, но взял себя в руки и сказал, негромко, но отчетливо, потому что так было надо, а потом на всякий случай повторил по-итальянски: «Грациа» — и только после этого сел. Достал из кармана сигареты. Ветер вежливо притих, чтобы дать мне прикурить, и тут же снова разошелся, но я повернулся к нему спиной, поднял воротник куртки, глотнул еще рома и понял, что почти счастлив, невзирая на нелепейшие обстоятельства своего путешествия, о которых, кажется, и рассказать-то никому не получится, разве только Эдо, да и тот, пожалуй, засмеет. И черт с ним.
Пока я курил, ветер принес к моим ногам несколько конфетных фантиков и принялся ими жонглировать. Я глядел на мятые разноцветные комки и чувствовал, как меня отпускает. От тревоги, которая совсем недавно чуть было не переросла в натуральную панику, не осталось даже смутного беспокойства. Где конфетные обертки, там и настоящая человеческая жизнь, думал я. В бесконечном путешествии вдоль бесконечной стены нет места мятым фантикам. Некому есть конфеты, некому комкать бумажки, некому глядеть, как они пляшут на ветру. А я вот сижу, смотрю, вижу. Я, стало быть, есть. И все остальное тоже. Значит, все в порядке.
Логика никогда не была моей сильной стороной. Оно и к лучшему: с алого стула я поднялся в прекрасном настроении, прошел еще сотню метров и увидел, что стены мои благополучно обрываются на краю площади, а там… А там, а там.
А там — не то ярмарка, не то карнавал. Запах дыма, жженого сахара и жареного мяса, голоса, музыка, хохот и клекот льющегося вина, деревянные прилавки, пестрые юбки женщин, воздушные шары, цветы и огромные яркие афиши «Dei Due Mondi». Вроде бы этот фестиваль у них летом, растерянно подумал я. И, если ничего не путаю, выглядит он совсем иначе: серьезное мероприятие, концертные залы, музыканты на сцене, слушатели в ложах, дамы в вечерних нарядах, всюду телекамеры и микрофоны, — нет? По всему выходит, что нет. Потому что площадь — вот она. Шумит, бурлит, хохочет, пахнет. Рядом с такими вескими аргументами мои унылые представления о том, как все должно быть, теряют даже свою первоначальную жалкую цену.
Я еще не успел толком понять, хочу ли я нырять в этот веселый людской водоворот, а меня уже захватило и понесло, — кажется, шагу еще не сделал, но вот же, стою у прилавка, нашариваю в карманах монеты, впиваюсь зубами в сочный кусок мяса, глотаю сладкое вино, и рыжая женщина со сливочно-белой кожей горячо шепчет на ухо — какая разница что именно, лишь бы продолжала. Впрочем, она исчезла, я не заметил, когда и как, помню только, что, когда я сидел у костра и ел печеные каштаны, во все глаза уставившись на пляшущих старух в каких-то немыслимых полосатых бальных робах, меня обнимала за талию совсем другая женщина, смуглая и зеленоглазая, а «поцелуй меня» сказала уже третья, немолодая, но такая красивая, что я совсем голову потерял, едва коснувшись ее сладких, малиновой карамелью вымазанных губ, даже на ногах не устоял, рухнул, но, к счастью, не на землю, а на грубо сколоченный деревянный стул, с которого только что поднялся навстречу покупателям продавец тряпичных мячей и бумажных зонтов.
Когда я немного пришел в себя и огляделся, женщины рядом не было, и ярмарки тоже не было, видимо, она осталась снаружи, за дверью, а я теперь сидел в помещении полутемного бара: тусклые красноватые лампы, мраморная стойка, оплетенные соломой баклаги по углам, стены заклеены старыми афишами, добрая половина которых призывает жителей Сполето на фестиваль «Dei Due Mondi», а остальные, похоже, представляют публике отдельных его участников — растрепанных пианистов, певцов с перекошенными от напряжения лицами, скрипачей с дьявольскими подбородками и прочих колоритных деятелей музыкальной культуры.
Здесь не было посетителей, зато были звуки — не только негромкая музыка из радиоприемника, но и все остальные звуки, которые можно обычно услышать в баре: перестук стаканов, звяканье ложек в чашках, скрип стульев, бульканье льющейся жидкости, негромкие голоса.
Когда я успел сюда зайти — понятия не имею. Но, выходит, зашел как-то, еще и стул с площади, похоже, с собой прихватил, вот он, подо мной. Взял и спер, неловко вышло. Интересно, а хозяин-то куда смотрел? Я поднялся и хотел было отнести стул обратно, но чья-то прохладная ладонь легла на мое плечо.
— Вам нравится в Сполето?
Я обернулся. Моя новая собеседница была не так красива, как женщины, которых я встретил на площади. Природа наделила ее правильными, почти скульптурными чертами лица, но слишком бледная кожа, неухоженные волосы с остатками прошлогодней химической завивки и сонный взгляд портили впечатление. Зато она говорила по-русски. Это обстоятельство показалось мне не просто удивительным совпадением, а настоящим чудом, хотя, теоретически, почему бы ей не быть русской, их — нас — теперь где угодно можно встретить.