Я — очень интересная книга. Хоть и обо всякой ерунде. Или как раз именно потому, что о ерунде. С книгами вечно так.
+++
В городе празднуют что-то; нынче на южном склоне замкового холма устроили фестиваль средневековых ремесел. Что они там делали и как спасались от дождя, не знаю, но здорово было идти через город ближе к вечеру, когда вся эта публика в средневековых костюмах стала расходиться по домам. Грузили скарб в автомобили, курили на скамейках, ели мороженое, некоторые ждали троллейбус на остановке, иные покупали продукты на ужин в обычных, не ярмарочных лавках.
Если бы среди буднично одетой толпы тусовалась дюжина ряженых, не о чем было бы и говорить, но в пять часов вечера в районе улицы Пилес людей в средневековых костюмах было гораздо больше, чем прочих. Поэтому они вдруг стали нормой, а мы в своих джинсах и куртках — мороком, диковиной, забавной нелепицей. Не мы глазели на них, а они на нас, толкали друг дружку локтями в бока, дескать, глянь чего! Какие смешные! Откуда взялись? Мы думали, таких не бывает!
От этого мы понемногу утратили плотность, задрожали на ветру, замельтешили и наконец исчезли, а эти, которые в средневековых костюмах, остались, а потом опять пошел дождь.
+++
Когда-то в детстве было так: на исходе летнего дня возвращаешься с моря, тело расслаблено от солнца, беготни и купания, движется медленно, как будто идешь по горло в воде. И вот идешь так долго-долго, целых пятнадцать минут, почти вечность, мимо старух с семечками и «рачками», мимо старой шелковицы, возле которой хочешь не хочешь, а придется остановиться и съесть несколько ягод, мимо клиники Филатова; переступаешь трамвайные рельсы, и еще квартал, где пестрые коты дремлют под облупленными стенами, потом мимо Торгсина, мимо автоматов с газировкой (один на три автомата щербатый, замызганный стакан, зато он — вечный, никуда не девается), мимо раскаленных телефонных будок, выходишь на проспект, перебегаешь дорогу и наконец ныряешь в душный, полутемный подъезд, а там каждая дверь дышит жаром, источает запахи летней еды, во всех соседских квартирах скворчат сковородки, там жарят перцы и кабачки, запекают в духовках баклажаны, варят компоты, лепят вареники с вишней. Поднимаешься к себе на пятый этаж, заходишь в раскалившуюся за день квартиру, а на кухне распаренные взрослые в трусах и ситцевых фартуках варят кукурузу, строгают салат, заправляют окрошку, и все это пахнет так яростно и победительно, что желудок поднимается к горлу, давешнего аппетита как не бывало; зажимая ладонью рот, пробираешься бочком на балкон и сидишь там, содрогаясь от тоски, потому что краткость, мимолетность и необязательность человеческой жизни сейчас очевидны тебе, как никогда. Вот прямо видишь, как проходят годы, умирают все соседи, а их дети и внуки живут в тех же квартирах; когда приходит лето, распахивают кухонные окна и тоже принимаются жарить-парить, готовить летнюю еду, чтобы съесть ее и умереть тут же, на месте, или сорок лет спустя, какая разница.
Это я не выдумываю теперь задним числом, а вспоминаю. Меня в детстве еще и не такие мрачные видения преследовали. Лучшая пора жизни как-никак.
И что за невыносимая мука была, когда звали на кухню помогать, хотя на этих несчастных шести метрах и без меня было не развернуться. Сидеть, резать огурцы, вдыхать кухонные ароматы, слушать голоса слегка поддавших взрослых, бурно обсуждающих достоинства вчерашнего ужина и позавчерашнего обеда, и еще того угощения, которое было неделю назад на дне рождения тети Ани, и как мы сейчас, скоро уже, примерно через полчаса вкусно поедим, и что надо будет потом приготовить на завтра, и когда ехать на рынок. Как будто поговорить больше не о чем, о господи.
И так каждый год: ждешь, ждешь лета, а потом оно приходит, совсем не такое, как представлялось, — пыльное, жаркое, утомительное, у взрослых начинается отпуск, они целый день торчат дома, готовят и едят, едят и готовят, с утра на Привоз и опять к плите, а потом за стол. Иногда еще выбираются на пляж, и это совсем плохо, потому что приходится идти с ними, и тогда от моря никакого удовольствия. Взрослые устраиваются на подстилке, тут же вынимают из сумки банки с пищей, закапывают в прибрежный песок бутылки с вонючим пивом, не дают купаться дольше чем пятнадцать минут кряду, зато постоянно зовут жрать, словом, день окончательно испорчен, лучше бы они оставались дома, обедали бы за столом, кто им не давал-то.
Они уже умерли все давно, мои бедные, ни в чем не повинные взрослые, а мне по-прежнему делается дурно, когда в жаркий день из распахнутого окна потянет от соседей жареными перцами, или вареной кукурузой, или еще какой-нибудь летней едой. На пару секунд, не больше, а все-таки.
И ведь любой нормальный человек на моем месте вспоминал бы сейчас, какое у него было счастливое, безмятежное детство в южном городе, в любящей, дружной, простой семье. Но неблагодарному подменышу все не впрок.
На высоте
Ночью, когда за двадцать минут до посадки выключают свет и самолет ныряет в густые, как манная каша, облака, лица многих пассажиров, освещенные только тусклыми лампочками для чтения, по-настоящему прекрасны. Сосредоточенность на тщательно скрываемой от сторонних взглядов безмолвной молитве всем к лицу.
Пожилая женщина в соседнем кресле быстро посмотрела на свою правую ладонь, потом на левую, чуть заметно улыбнулась, явственно расслабилась и сложила руки на коленях как ни в чем не бывало. Я, наверное, знаю, зачем она смотрела на ладони. Проверяла, на месте ли утешительно длинные линии жизни. Убедилась — на месте. И успокоилась.
Я тоже их иногда проверяю, чего уж там.
Рядом со мной расположилась француженка лет пятидесяти с хвостиком, худая, смуглая, очень красивая. Ее взрослый сын почему-то сидел в другом ряду, видимо регистрацию проходили по отдельности, и регулярно приходил ее навещать.
Женщина сначала очень боялась, виду не подавала, но звенела от напряжения, и в глазах ледяная тьма, решала кроссворд, грызла ручку, писала буквы с нажимом, так что бумага рвалась, порыкивала на пришедшего сына, чтобы не отвлекал.
И вдруг отложила журнал с кроссвордом и расслабилась. То есть абсолютно. Даже когда самолет залетел в облака и началась тряска, женщина хранила безмятежность. И когда прискакал сын — дескать, как ты, все в порядке? — торжествующе помахала перед его носом журналом, принялась что-то объяснять, похлопывая его по руке, он снисходительно улыбался, и до меня вдруг дошло: да она же загадала. Типа, если решит кроссворд, значит, не разобьемся. И решила. И теперь спокойна — до следующего рейса.
Господи боже, на каком только топливе не летают самолеты. И не только они, и не только летают, и вообще всё.
Когда самолет пошел на посадку в Копенгагене, моя соседка, белокурая валькирия, всю дорогу рывшая носом толстенную книжку, так что мне даже не удалось толком разглядеть ее лицо, достала из кармана пакетик с мятными зелеными леденцами, один отправила в рот, другой протянула мне, как будто нет ничего естественней, чем совать мятный леденец всякому, кто окажется рядом, когда самолет идет на посадку.