«Не буду тебе альбом показывать, — смеется фотограф. — Тот, который ты сейчас смотришь, явно лучше».
Он все понимает.
Точно так же мне когда-то показали — полностью, без купюр — пьесу «Враги» Яромира Хладика, и мне, помню, совершенно не с кем было ее обсудить, разве только рассказ Борхеса, но при чем тут рассказ.
Я с тех пор живу, зная, что я каким-то чудесным образом и есть тот самый тайный зритель, для которого старался драматург, и Борхес наверняка знал, что кто-нибудь из его читателей не просто прочитает рассказ, а увидит пьесу, а иначе зачем вообще все.
И то же самое было с романом, описанным в рассказе (рецензии) «Приближение к Альмутасиму». То есть я огромные фрагменты из него помню — не из рассказа, а из романа. Не наизусть, конечно, а так, в общих чертах. Как кино, которое очень впечатлило в детстве. Некоторые отдельные эпизоды «Арабского кошмара», помню, поразили меня сходством, причем стилистическим, как будто один и тот же переводчик… И только потом до меня дошло, что откуда бы тут взяться переводчику.
Удивительно все-таки, что до сих пор мне как-то в голову не приходило, что об этом можно поговорить. И тем более написать. Надо же.
Я не люблю отвечать на дурацкие вопросы из серии «Какую книгу ты возьмешь с собой на необитаемый остров?», но на практике получается, что я, конечно, возьму туда Борхеса. То есть книгу-то брать не стану, просто я никуда не денусь от текста, который живет во мне так долго и так продуктивно, что вряд ли теперь можно отделить одно от другого, определить, где заканчиваюсь я и где начинается борхесовский текст, который я живу с восемнадцати, что ли, лет, непрерывно перечитывая, переосмысливая, пересматривая, осваивая, практикуя. Строго говоря перечитываю я его очень редко, раза три с тех пор, может быть, не больше, да и это было не обязательно, я и так состою уже из этого вещества.
Борхес использовал литературу не по назначению, вот в чем дело. Точнее, он помог литературе вспомнить ее подлинное назначение — быть мостом из пространства обыденности в пространство мифа, быть пищей, водой и компасом для тех, кого какого-то черта занесло на этот мост, и теперь надо идти, вперед ли, назад ли, неважно, да и кто разберет на таком мосту, что в какой стороне.
Я все время невольно сверяю свою жизнь с текстами Борхеса, и это бывает очень забавно — думать: ага, вот, оказывается, каков Алеф. И вот как действует Заир. И прошлое, смотри-ка, действительно пластично, вот это уже изменилось, — вот это, и вот, и свидетели, бедняги, твердят прямо противоположное тому, что говорили десять лет назад. Я уже знаю, почему человек, прочитавший тайное имя Бога на шкуре ягуара, не стал ничего менять. И почему для придуманного во сне так важно было шагнуть в огонь, чтобы узнать свою природу. И как появляются (действительно ведь появляются!) хрёниры, и вообще как мир может стать Тлёном, хотя это все-таки слишком медленно происходит и сдувается на полпути, потому что сила инерции велика и надо больше стараться. То есть для меня все это теперь такая документальная проза. Вернее, научпоп для самых маленьких на тему «Как устроено ВСЁ».
Насколько, оказывается, мощное влияние на меня оказало то, что выглядит как просто литература.
+++
Всякий художественный жест — не просто демонстрация намерения изменить реальность и указание направления изменений. Это еще и действие (как правило, бессознательное), пронизанное соответствующим намерением.
Поскольку современный человек (в том числе художник) существо хлипкое и, скажем так, не очень могущественное, изменения в реальности происходят минимальные, стороннему наблюдателю (а зачастую и самому художнику) не заметные, да и те далеко не всегда. Тем не менее вопрос стоит именно таким образом. Демонстрация намерения изменить мир и указание направления — как минимум.
Поехали дальше. Получается, что для всякого потребителя искусства любимые тексты, картинки, мелодии и т. п. — варианты желательной или хотя бы приемлемой новой реальности. Обещание изменений, которые нас по тем или иным причинам устраивают. Потребитель этими рассуждениями, как правило, не заморачивается, не отдает себе отчет, о чем идет речь, оперирует категориями «нравится — не нравится», «мое — не мое» или подбирает соответствующую аргументацию, убедительную, по крайней мере, для внутреннего употребления.
Собственно, беда тут только одна: все — и авторы концепций изменения реальности, и их жертвы, свидетели их усилий, — действуют бессознательно. А всегда лучше понимать, что делаешь (и что с тобой делают, тоже лучше бы понимать).
И теперь, кстати, ясно, почему столь яростно спорят о вкусах. Откуда такие страсти вокруг незначительных на первый взгляд вещей — текстов, картинок, песенок. Всем действующим лицам кажется, что они участвуют в дискуссии об искусстве, а спорят при этом, ни много ни мало, о власти над миром. Споры, конечно, сугубо теоретические. Но даже это в некоторых случаях — до поры до времени.
Вот оно как.
+++
Треножник — самая устойчивая конструкция; любой из нас, хочет он того или нет, — треножник. Двумя ногами мы стоим на земле, вопрос в том, где находится третья.
Даже невидимой, метафорической ноге нужна реальная опора; пространство, где обретается третья нога, становится, таким образом, подлинной реальностью, о чем бы ни шла речь.
С этой точки зрения все религиозные войны, идеологические и эстетические противостояния — не более чем битва за пространство для третьей ноги: чем больше дружественных третьих ног соберется в одном месте, того и тапки.
+++
Люди, которые парятся по поводу чужой сексуальной ориентации или отстаивают собственную, как политическую позицию, или просто, к примеру, обсуждают чужих возлюбленных в духе: «боже, что за жаба», просто не знают, что такое любовь. Не знают, что она обрушивается на голову пострадавшего, ломая и круша на своем пути всё, а уж все теоретические представления о себе, о своих склонностях и предпочтениях — в первую очередь.
Ровно так же люди, которые парятся по поводу чужой веры или чужого атеизма, просто не знают пока, что бог (равно как и богооставленность) обрушивается на человека, ломая и круша не только его самого, но и весь его мир. Подлинная вера, равно как подлинное безбожие, — состояние, в котором дискуссии на эту тему решительно невозможны.
Вообще, все по-настоящему важное и настоящее обрушивается на человека как безжалостная стихия, с которой невозможно договориться. Во всяком случае, не сразу. Потому что за стол переговоров садятся, когда силы на равных.
И прежде всего так ведет себя сама жизнь. Обрушивается на голову и несет со страшной силой.
+++
Если долго-долго лежать в темноте, не засыпая, но и не просыпаясь, дышать и осторожно ощупывать себя изнутри, внутри обнаруживается горячее, красное и очень подвижное, наверное, оно — разновидность огня. Кажется, оно может все, но это довольно трудно проверить, потому что оно ничего не хочет, ему достаточно просто гореть дальше, и всё, и всё.