— Одну соседям с первого этажа на дверь повешу. — Она принимается загибать пальцы. — Вторую отнесу в булочную, которая у нас внизу. Третью ювелирам из подвала. Четвертую девочке, у которой дверь напротив моей. Еще две соседям с третьего этажа. Это уже сколько? Шесть? Ну вот.
— А остальные?
— Остальные? — Фаина морщит лоб. Пытается сообразить, зачем столько нахапала. — Ннну… на всякий случай. Должен быть стратегический запас. Вдруг я почтальоншу завтра утром встречу? Или на такси буду сегодня ехать.
— Подаришь таксисту?
— Может быть. Если он мне понравится. Или просто оставлю на заднем сиденье. Кто-нибудь потом найдет. А еще вдруг мы зайдем в кафе? Можно там спрятать на вешалке под пальто или просто на блюдце положить, вместе с чаевыми.
— А в чем смысл?
— Ни в чем, — удивленно говорит Фаина. — А нужен какой-то смысл? Просто мне нравятся эти птицы. И здешний обычай украшать ими окна, двери и сады на Пасху. По всей остальной Европе зайцы и цыплята скачут; православные, по-моему, вообще без фауны обходятся, строгие они. А у нас в Литве дурацкие деревянные птицы. Везде, даже в супермаркетах. Товар первой необходимости, а как же. Такие прекрасные.
— Мне и в голову не приходило, что ты празднуешь Пасху, — говорю.
— Я? Конечно нет. Но они празднуют.
— Кто «они»?
— Мои соседи. И тетки из булочной. И ювелиры. И почтальонша. И наверное, таксист, хотя тут, конечно, не угадаешь.
Фаина хмурится каким-то своим мыслям, но миг спустя сизые виленские сумерки снова озаряются ее безмятежной улыбкой.
— Понимаешь, — говорит она, — я же их всех не очень-то люблю. Ну как — люблю, не люблю… Просто думаю, что они все дураки. Я, конечно, тоже, но… в какую-то другую сторону. Вот, точно, мы все дураки, но глупости у нас разные, поэтому между нами пропасть. Та самая, куда вечно норовит свалиться Шут из колоды Таро. И только оказавшись на дне, мы найдем общий язык. Да и то не факт. А пока ходим по краю, точно ничего не получится, можно и не стараться. Но и без общего языка иногда получается как-то радовать друг друга. По крайней мере, надо пробовать. Это еще не любовь, конечно. Но шаг в правильном направлении. А поскольку я, по большому счету, такая же злая дура, как все остальные, вспоминаю об этом только время от времени. Например, перед Пасхой. За календарем я не особо слежу, но это и не нужно. Все равно в один прекрасный день прихожу в магазин — вот, скажем, как сегодня, за спичками, — а там лотки с деревянными птицами у входа. И наборы крашеных яиц для особо ленивых христиан. И фабричные куличи в коробках. Я один раз купила, попробовала — полная фигня. С домашними не сравнить. Я в этом смысле балованная, у нас дома всегда пекли куличи на Пасху — при том что в церковь даже бабушка не ходила, пока была жива. Однажды, когда мне было лет семь или восемь, я спросила: как же так, зачем все это, если в книжках написано, что Бога нет? А папа, помню, ужасно удивился: при чем тут Бог? Ему, похоже, даже в голову не приходило, что наши куличи хоть каким-то боком связаны с Богом. То есть теоретически он, конечно, все про Пасху знал, просто никогда специально об этом не думал… Ой, смотри!
Внезапно отвлекшись, Фаина толкает меня локтем в бок и бурно машет руками, требуя, чтобы я поглядел — судя по ее жестикуляции, во все стороны сразу. Верчу головой — что случилось? А вот что: из кафе «Рене» вынесли на улицу столики, постелили скатерти из плотной белой бумаги и поставили стаканы с карандашами для желающих рисовать в ожидании заказа. А еще вазы с нарциссами и пепельницы. Это значит, пришла весна, окончательно и бесповоротно, плевать, что на термометре всего плюс шесть, владельцы кафе ошибаются в этом вопросе реже, чем перелетные птицы.
— Они всегда первые, — говорит Фаина. — Такие молодцы. Ну да, кто попало в честь Магрита [2] кафе не назовет… А что кофе у них фиговый, это не беда. На улице все равно будет вкусно, и с вот этим ощущением, когда берешь горячую чашку холодными руками, ничего не сравнится… О чем я только что говорила?
— О куличах. И о Боге, к которому они не имеют отношения, с точки зрения твоего папы.
— А, ну да. У нас это была просто домашняя традиция, не имеющая никакого отношения к религии: разноцветные яйца и куличи на Пасху. Символ того, что с нами все в порядке, не хуже, чем у людей, — как шампанское и оливье на Новый год, как бабам-цветы на восьмое-марта, как этот их жуткий праздничный холодец во все времена.
— Два капучино, пожалуйста, — говорю я выпорхнувшему из кафе небесному созданию в белой крахмальной блузе и черном котелке, точно таком же, как изображенный на вывеске. — И… о, что я вижу! У вас есть crème de cassis [3] . А ну давайте его сюда.
— От этого напитка у тебя, чего доброго, появятся серые клеточки, — ворчит Фаина. — Но это еще полбеды. Они же и у меня появятся. И как я тогда?
— Будет нелегко, — соглашаюсь. — Но мы сильные, мы справимся… Ты, кстати, начала рассказывать про куличи. И почему-то сбилась на холодец. Это непорядок.
— Конечно непорядок, — вздыхает она. — Холодец — самая страшная еда в мире. Но по тем временам тоже, как ни крути, символ благополучия. Не так уж много их тогда было, этих символов, но как же за них все цеплялись!.. Когда умерла бабушка, а еще через год мама и мы с папой остались вдвоем, это стало для него особенно важно — делать вид, что с нами все в порядке, не хуже, чем у людей. Не то чтобы он в это действительно верил, но старался как мог. Когда твой мир рушится, делать вид, что это не так, — дурацкая стратегия. Но достойная уважения, это я даже тогда понимала. Так вот, оливье, холодец и бабам-цветы — это папа всегда умел, а перед первой нашей Пасхой без мамы он нашел в кладовке бабушкины тетрадки с рецептами и стал печь куличи. И у него с первого раза получилось, прикинь. То есть куличи даже поднялись в духовке, я до сих пор ни черта в этом не понимаю, но помню, что о папином достижении долго еще судачили пожилые дальние родственницы: гляди-ка, мужик, а куличи испек, и они у него в духовке поднялись! — Да ну?! — А вот!
Несколько лет подряд папа, как бы бурно ни складывалась его личная жизнь, перед Пасхой непременно объявлялся дома. Красил яйца и пек куличи. И его куличи поднимались в духовке как миленькие. И это каким-то таинственным образом означало, что у нас все хорошо. И даже я иногда в это верила, вот что поразительно.
Однажды накануне очередной Пасхи папа заявился домой, что называется, на рогах. Во всяком случае, так он сам говорил на следующий день. Я-то не знаю, меня дома не было — ни вечером, ни даже ночью. Но судя по тому, что папа этого даже не заметил, — таки да, на рогах.