Лег спать в субботу четырнадцатого июля. Логично было бы проснуться, например, в воскресенье пятнадцатого. Или в пятницу тринадцатого, вышел бы красивый обратный отсчет. Или все-таки второго сентября — тогда пришлось бы признать, что весь этот длинный летний день действительно просто приснился.
Проснулся, однако, пятого июня, во вторник.
Открыв глаза, тут же схватил телефон — смотреть дату.
Пробормотал: «Вообще ни в какие ворота». И рассмеялся от счастья. Пятое июня, подумать только. Все лето впереди. Целое лето! Спасибо, спасибо.
А потом понял, что зверски проголодался. И это было даже более удивительно, чем взбесившиеся календари.
Подумал: «Надо было вчера купить в дом хоть какую-то еду».
Подумал: «О да, купить в июле, а съесть в июне — смелый эксперимент».
Подумал: «Нет, а действительно, что будет, если съесть, к примеру, яйцо, которое курица снесет только через неделю? Или творог, приготовленный месяц спустя? Впрочем, у меня же есть хлеб, который испекут аж в сентябре. Вот сейчас и проверим».
Сентябрьский хлеб, то ли вопреки здравому смыслу, то ли, напротив, в полном соответствии с ним, к началу июня успел немного зачерстветь. Но с горячим сладким чаем пошел на ура. Тщательно прожевывая его, думал: «Вот, оказывается, каков вкус здешнего времени. Оно тут темное, ржаное, с тмином, а как обстоят дела в других краях, меня уже вряд ли касается».
Однако, как выяснилось, временем особо не наешься, так что пришлось идти завтракать в кафе. Благо их тут было видимо-невидимо, даже непонятно, зачем столько, если все горожане разъехались на каникулы, да и туристов не то чтобы толпы. Мягко говоря.
Думал: «Ну и дураки, что не ездят сюда. Такой прекрасный город и такой пустой».
Думал: «Ничего, мне больше достанется. Мне как раз сейчас надо — все и сразу. У меня теперь есть аппетит».
Съел за завтраком столько, что почти испугался — вдруг с отвычки станет плохо.
Но плохо не стало. Напротив, стало совсем хорошо.
После пятого июня внезапно наступило двадцать второе августа. Немного встревожился — как же так? Это мое, мое лето, отдайте, куда уволокли? Но, проснувшись на следующий день, седьмого июля, понял, что порядок дат не имеет никакого значения. Они тут, похоже, просто для красоты. Ну, потому что всегда должно быть какое-нибудь число. Все равно какое. Второе июня, пятнадцатое июля, тринадцатое августа, восемнадцатое августа, двадцать первое июня и так далее.
Но ни одного майского дня и ни одного сентябрьского, о прочих и речи не шло, только летние. Много прекрасных летних дней, солнечных и дождливых, прохладных больше, чем жарких, и это к лучшему, жара здесь переносилась тяжело, воздух из-за влажности становился почти тропическим, а по ночам на центральном проспекте остро пахло горячей полынью и гниющими водорослями, хотя до ближайшего моря больше трехсот километров, да и то — Балтийское, северное, подобных ароматов от него, по идее, не дождешься.
Думал: «Интересно, что будет, когда я проживу все девяносто два дня? В том порядке, в котором они мне достаются, но — все до единого. Все-таки осень?»
Но когда восьмое июля наступило второй раз и по городу снова пошли торжественным маршем детские духовые оркестры — мальчики, девочки, оттопыренные уши, тонкие ножки, яркие цвета, ритм, ослепительный блеск меди, торжество всего самого недолговечного, звука, цвета, дыхания, радости, многообещающей незавершенности форм, — начал понимать, что все не так просто. И времени впереди, возможно, гораздо больше, чем три летних месяца.
Господи, немыслимо. Невероятный подарок. Только бы не вспугнуть.
Потом стали понемногу повторяться и другие даты. Шестое августа поставило рекорд, наступив трижды в течение одной недели. Все три раза по вечерам разражалась совершенно ослепительная, небывалая гроза. Гром уставал грохотать первым и умолкал, потом стихал ветер, прекращался дождь, и только молнии все сверкали и сверкали — почти ежесекундно. Постепенно они утрачивали форму и, строго говоря, переставали быть молниями. Просто темно-сизое небо со светлыми облаками примерно раз в две секунды становилось белым, а облака темно-сизыми — негатив. В эти моменты окружающий мир настолько явственно казался другой планетой, что потом, задним числом, всякий раз удивлялся, что воздух по-прежнему подходил для дыхания.
Но он определенно подходил.
В какой-то момент спохватился: наверное, надо бы отмечать, сколько раз случился каждый из дней. И в каком порядке. Возможно, когда-нибудь впоследствии это поможет понять… Вот интересно, что именно? И зачем?
Неважно. Что-то зачем-нибудь понять.
Тогда еще было не слишком поздно, при желании вполне мог хотя бы приблизительно восстановить причудливый график дат. Но так и не решился, из каких-то дремучих, не поддающихся формулировке опасений.
Подумал: «Надо же, какой я стал суеверный».
С другой стороны, а кто бы не стал.
Самым удивительным казалась даже не вся эта календарная свистопляска, а собственное отношение к ней. Легкость, с которой принял происходящее. И готовность к любой интерпретации событий — сон так сон, бред так бред, явь так явь, лишь бы было. Часто думал: «Ладно, предположим, я вообще уже умер и вся эта катавасия — просто последний взбрык распадающегося сознания. И что с того? Какая разница, как оно на самом деле, если я ощущаю себя таким живым, как никогда прежде. Кроме ощущений все равно ни у кого ничего нет».
«Какая разница, как на самом деле» — это был совершенно новый, революционный подход, прежде совершенно немыслимый. Никак от себя не ожидал. Думал: «Видимо, штука в том, что мне совершенно нечего терять. По-настоящему нечего, а не потому что прочитал о такой концепции в книжке».
Иногда думал: «Почему такой царский подарок — именно мне?»
Думал: «Нет, правда, интересно, как выигрывают в подобных лотереях?»
Думал: «У меня нет важной работы, дела всей жизни, которое непременно надо закончить. Я определенно не Яромир Хладик, [19] не художник, не творец, и не стану таковым даже вечность спустя».
Думал: «Я не какой-нибудь святой, чьими молитвами держится мир, не алчущий просветления буддист, не наивный праведник и не философ-мистик. Господи, да я йогой по выходным отродясь не занимался, к исповеди ни разу не ходил и гороскопов не читал. И даже заболев, не начал молиться о чуде — не то чтобы из принципа, просто в голову не пришло. По идее, скептикам, вроде меня, чудес не полагается даже во сне. Это просто несправедливо по отношению к жаждущей их аудитории».
Думал: «По большому счету, все, что у меня есть, — это любовь к жизни. Но у кого из умирающих ее нет».