И вновь вспыхнул камень кровавым светом. Вспыхнул, подмигнул.
Погас.
– Они … те, кто послал вас, хотят оставить государство без управления. Сейчас критический… опасный момент… время. Если погибну я, погибнут все. Десятки тысяч людей!
Вздохнула Смерть. Вот и о людях вспомнил! Теперь о боге самое время подумать, нехристь проклятый!
– По отношению к вам была допущена несправедливость… жестокость. Но у меня не было выбора, госпожа Загаржецка! Вы отказались сотрудничать… помогать. Когда речь идет о спасении страны… мира… я не могу выбирать средства!
Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился.
Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола клятого!
Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла.
– Нашему миру грозит беда… опасность. Единственный выход – эвакуировать… вывезти население… жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд… мир… землю…
Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж. Не зря – что-то знает. То, что ей неведомо.
Скорей!
Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым.
Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный!
– Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Они обещали… Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд… землю. Они сказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче… пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала!
Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза.
Без страха.
– Поэтому вы должны остановиться… одуматься. Они могут уничтожить и ваш мир… Сосуд.
Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж – подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная…
Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося.
И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть.
Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались.
Рванули.
Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень.
– Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата!
Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ.
– Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый!
И опустилась рука.
Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах…
– Тетенька! Не убивай! Не убивай!
Шевельнулись побелевшие кнежьи губы.
– Уйди, Тор! Уйди!
Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого.
– Госпожа… Загаржецка. При ребенке… Не надо. Я виноват; он нет. Пожалейте… Его пожалейте. Пусть уйдет!
Трудно говорил кнеж и стоял плохо – рукой уцелевшей за кресло с венцом держась. Но ударили эти слова в сердце, и дрогнула Смерть…
– Уйди, сынок! Уйди!
– Тата! Тата!
И когда обхватил маленький кнеж отцовы колени, ткнулся лицом в окровавленный аксамит, поняла Ярина-Смерть, что не Смерть она уже, и подкосились ноги, и вновь нахлынула позабытая боль, заволокла черным покрывалом, словно ночным небом. Заволокла, закружила, бросила в глухое беспамятство. И только детский голос все повторял, повторял:
– Тата! Тата! Тата!..
Мне плохо.
Больно.
Красивый человек дает мне горькое. Говорит слова. Слова неправильные, но я молчу. Он не понимает.
Тетка приходит. Молчит. Она понимает. Она рассказывает. Я молчу, хотя все знаю.
Братик приходит. Он белый. Он не плачет. Ему холодно. Мне тоже холодно. Я отдал все свои смыслы. Я очень старался. Я не смог. Я еще маленький.
Братик говорит, что дядьке Князю тоже больно.
Ну и пусть! Он плохой!
Когда я вырасту, я хочу стать таким, как Ирина. Как Несущая Мир.
Я хочу летать с ней по небу.
* * *
Батя меня слышит. Он далеко. Между нами много черных пленочек. Я не могу достать.
Он мне говорит слова. Говорит смыслы. Я не слышу. Он далеко.
Я хочу спросить его о мамке.
* * *
Бабочки смешные.
Они думают, что я не слышу. Они громко думают. Они думают, что я слишком быстро расту. Им страшно, но они хотят, чтобы я вырос.
Они знают мое имя, но не говорят мне. Я молчу. Я – белая звездочка. Я – Денница. Я тот, кто Несет Свет.
Когда я вырасту, я тоже стану бабочкой.
Буду летать.
Я буду летать по небу вместе с Ириной.
Пахло старым железом.
Рука коснулась решетки, пальцы скользнули по неровной стальной тверди.
Темно.
Темно – и качает. Словно на чайке, что по днепровской волне плывет. С детства мечтала под белым парусом сходить – к порогам, к химерной Хортице, что всем черкасам мамка, и дальше, на самое Черное море. К Варне, Трабзону, Синопу, к вражьему клятому Стамбулу. Летит соленая вода с тесаных весел, от зеленого близкого берега – кипарисовый дух…
Хорошо!
А еще лучше, чтобы полночь, залихватский посвист, грохот гаковниц – и стальные крючья, вонзающиеся в борт турецкой галеры!..
Мечтала, грести училась, натирала кровавые мозоли.
Да где там!
Боль не исчезла, но все же отпустила, уйдя куда-то вдаль и напоминая о себе лишь редкими толчками. Нога… Плетью висела нога – не двинуть. Лицо… В кровавой коросте лицо, лучше и не трогать!
Ярина приподнялась, попыталась сесть – не вышло. Прутья, толстые, в палец, со всех сторон. Домовина? Нет, скорее клетка.
Клетка?
Прутья – как на медведя, а в придачу еще и железо со всех сторон. Добро хоть щели оставили, а то и задохнуться просто! Здорово же она их всех напугала!