Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто – такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами.
– Пан сотник?
– Невесту сюда! Оксану!
– Гы!
– И не «гы!» – оборвал я. – Обходиться вежливо! Понял?
Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал.
– А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту… Побыстрее!
Девка словно догадалась – пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик – хриплый, страшный.
– Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется – ее счастье!
Доберется! Десять верст – голой, по морозу!
– Быстрее! – повторил я и, не оглядываясь, пошел к лошадям. В уши вновь ударил крик – ударил, оборвался.
Все!
Отплясала!
У лошадей скучал постовой, не иначе, проклиная свой удел; неподалеку кулями лежали связанные гостьи. Эти еще попляшут в замке, жаль, мы не увидим…
– Вот она, пан сотник!
Тогда, в хате, я не успел толком рассмотреть невесту. До того ли было? Теперь… Теперь смотреть на нее не хотелось. Девка как девка, только на голове не венок – очипок с завязанной лентой. Как раз завязывали, когда мы вошли.
– Ты Оксана? Невеста Гриня Кириченко?
Она не ответила. В глазах была пустота – такая же, как у той девки.
– Сомлела она, пан сотник!
Я пригляделся. Не сомлела – хуже. Ее вытащили из хаты прежде, чем мы взялись за шабли, но и того, что она видела, хватило.
– Да ничего, пан сотник! Чумак не в обиде будет!
Михал вновь ухмылялся. И вправду, забава – невесту из-под венца увезти! Невесту увезти, жениха под потолком на собственном кушаке подвесить…
Белые губы шевельнулись, в глазах промелькнуло что-то осмысленное, ясное.
– Ироды! Ироды…
Ее разум уходил – в темную глубину, в пропасть, откуда нет возврата. Да, не порадуется Гринь! И она не простит. Ведь там, в хате, вся ее родня осталась!..
– Отойдите! Все! На двадцать шагов! Живо!
Хлопцы удивленно переглянулись, Михал хмыкнул. Нетерпеливо заржали кони – застоялись, пора ехать…
Я подождал, прикрыл веки.
Прочь, Тени!
Теперь перед глазами была белизна и неясный размытый силуэт с темным пятном возле сердца.
Ее душа – и ее безумие.
Страх можно прогнать, но это не страх, это хуже. Значит, обычные средства не годятся. Остается одно – Имя Тосефет, Великое Добавление. Клочья чужой души прогонят безумие, станут частью ее самой…
Да, станут. И больше не будет Оксаны, Чумаковой невесты. Будет кто-то другой… и Оксана.
Теперь – не спутать, правильно подобрать слова. Когда-то раввин Лев из Праги пошутил: наклеил бумажку с Именем на обычную глиняную кадку – и получил голема. И мой хозяин тоже пошутил – сотворил пана Пшеключицкого. До сих пор не знаю из чего – из кадки, из бревна или из свежего трупа. Удобно – за креслом стоит и золота не просит!
Пора!
Слова проступали на белизне – угловатые черные буквы. Справа налево, одна за другой. Чернота исчезала, сменяясь серостью. Словно кокон охватывал душу.
Есть!
Теперь последнее, но очень важное.
Я открыл глаза. Белизна исчезла, исчезли черные буквы. Передо мной стояла кукла – живой голем с пустыми глазами. Нижняя губа отвисла, в уголке рта скопилась слюна…
– Панночка Оксана!
В глазах что-то блеснуло. Она вспомнила свое имя.
Пока – только имя…
– Ты – Оксана, невеста Гриня Чумака. Ты его очень любишь. Скоро твоя свадьба. Поняла? Если поняла – кивни!
Голова дернулась – деревянно, мертво; и я вновь вспомнил пана Пшеключицкого. Такое и пан Станислав может. Но что толку от голема?
– Пани Оксана! Сейчас я досчитаю до трех, и ты проснешься – веселой, радостной. Скоро ты встретишься с женихом, но слушаться будешь только меня. Поняла? Если поняла – кивни.
Голова снова дернулась. Посмотрел бы сейчас пан Григорий на свою невесту!
Теперь – последняя часть Имени. Та, что неведома пану Мацапуре. Его надо читать, глядя прямо в глаза. В пустые, широко раскрытые глаза новорожденного ребенка.
– А теперь… Один… Два…
– Где? Где я?
Голос звучал растерянно, но в нем не было страха. Я улыбнулся, любуясь делом рук своих. Та, что была Оксаной, снова стала ею. Почти прежней…
– Гратулюю вас, пани Оксана! Меня зовут Юдка, я – друг вашего жениха…
Она неуверенно улыбнулась, поглядела вокруг. Удивленно, не узнавая.
– Вечер добрый, пан Юдка! А где Гринь? Я хочу к нему!..
– Панна сотникова! Панна сотникова! Гвалт!
Этого хлопца она не знала. Маленький, ушастый, мохнатая шапка на нос налезла, шаблюка по снегу волочится. Ну и воин!
– Гвалт!
Этого еще не хватало! Весь день в седле, устала, коня заморила, думала, хоть в Валках спокойно…
– Гвалт, панна сотникова! Крамольника бьют!
Ярина вначале не поняла – какого еще крамольника? Но тут же вспомнила.
Лекаришка!
– И где ж его бьют, хлопче?
За что, спрашивать не стала. Валковчане – народ справедливый. Коль бьют, так за дело.
Парень моргнул и внезапно ухмыльнулся.
– А у Павки Гончара! За углом, тут близко.
Девушка вздохнула, провела рукой по лицу. Такой тяжелый день, а тут еще и гвалт!
– А без меня не разберетесь?
По довольному лицу недоростка поняла – не разберутся. Точнее, разберутся в лучшем виде – с паном Крамольником.
– Ладно!
Где живет Павка Гончар, она знала. Да и не Павка он – давным-давно Павло Севастьяныч, и сынов у него двое, у каждого – кулаки с добрый гарбуз. Уж если они бить начали!..
Толпа оказалась небольшой – всего с три десятка. И парни, и молодицы, и детишки. Стояли кружком – смотрели.
Было на что.
На снегу лежала попона – старая, в дырках; рядом валялись синие шаровары с кушаком в придачу и смушковая шапка. Хозяин всего этого добра находился здесь же – на попоне.
Без штанов.
В такой холодный вечер можно и замерзнуть, на попоне средь улицы лежа, а посему пана лекаря дружно грели.
В две руки.
Канчуками.
Добрыми кожаными канчуками.
Ярина невольно поежилась. Ох и славная вещь – кожаные канчуки! От одного свиста душа в пятки уходит!