– Да, рав Элиша. Ты однажды говорил мне об этом, а также о том, что изначальное число душ конечно, и поэтому они иногда вынуждены воплощаться частично… но позволь, я спрашивал о другом!
– Он спрашивал! Нет, люди добрые, только послушайте, что говорит этот неудачник! Он спрашивал! А про то, что мир держится на праведниках, на тех цадиках, кто, сам того не ведая, служит ответчиком за мир перед Святым, благословен Он, – об этом ты не спрашивал?! О том, что большинство праведников с виду отъявленные грешники, как фарисей Савл, любитель кидаться камнями, или рабби Акива, треть жизни проведший в пьянстве и распутстве, – об этом ты тоже не спрашивал?!
Молчу.
Иначе замолчит он.
– А то, что если будущий цадик до своего совершеннолетия, до воспринятия истинной души попадет в безвыходное положение, грозящее ему смертью, если при этом он будет испытывать терзания не только телесные, но и душевные, не в силах помочь себе и близким своим, и если он очень пожелает… Ты спрашивал, что будет тогда?! Ты спрашивал, что случится, если вопль такого мальчишки вонзится в небеса – и в ответ получит исполнение желаний?! Ты… ты…
Старый, очень старый человек долго кашляет.
И впервые не отталкивает мою руку, когда я тянусь за двенадцать Рубежей и протягиваю ему чашу, наполненную прохладой водопадов Джур-Джур.
Капли текут на всклокоченную бороду.
Тишина.
– Он спрашивал… Глупый, глупый каф-Малах! – бесплатный сыр бывает лишь в мышеловках! За исполнение желаний приходится платить, и чаще всего платишь самим собой. Наивные люди! Надо обладать очень богатым воображением, чтобы придумать Дьявола и его присных. Надо полагать свои души слишком большой ценностью, – и здесь они правы, даже ежеминутно втаптывая эту ценность в грязь! – чтобы вообразить рогатого скупщика лежалого товара…
Я жду.
– Пойми, беспутный бродяга: больше никогда, никогда такому мальчишке не стать совершеннолетним. Никогда ему не воспринять в себя истинную душу, а то гнездо для души, та искорка «нэр-дакик», что тлела внутри его, превратится в куколку, личинку, зародыш Существа Служения! Отныне бывшему мальчишке жить в обнимку с Запретом. Он может стать великим воином, или могущественным мудрецом, или… Но самим собой он быть перестал, и мир теперь будет раскрашен для него лишь в два цвета – черный и белый, как видят наш мир бейт-Малахи. Глупец, ну зачем тебе понадобилось это знать?.. ну зачем?!.
Бегу.
Но даже за сотню Рубежей отсюда я слышу тихий, срывающийся голос старого человека, кашляющего в духоте своего дома.
– …и когда бренное тело Заклятого умрет, выходит из него бейт-Малах, чтобы крепить собой Рубежи между Сосудами… а в мире становится одним праведником меньше, и в небе все чаще повисает радуга, говоря безмолвно: «Договор расторгнут, и заступника нет…»
Бегу.
Прочь.
Нет, не убежать. Не убежать от иного знания: как рождаются подобные мне?
Если Заклятый все-таки нарушит Запрет, каким бы он ни был, если бывший мальчишка променяет Служение на Свободу, вновь встав на грань уничтожения… если…
Бегу.
Зала была о пяти углах, с куполообразным потолком.
На уровне примерно второго этажа ее опоясывала легкая галерея, снизу смотрясь ажурной пентаграммой; такая же пентаграмма, только гораздо меньше, выложенная инкрустированным паркетом, красовалась на полу, в центре.
Внутри нижнего знака, ближе к углам, были вбиты пять заостренных кверху колышков из осины.
А в витражи стрельчатых окон билась вьюга.
Словно силилась дикая ведьма в куски разнести эту радужную роскошь, удивительную там, где больше смотрелись бы узкие щели бойниц.
Пан Станислав хлопнул в ладоши. Почти сразу в дальнем углу открылась неприметная дверца, и из нее вышел человек. Нет, не так – бывший человек. Давно бывший. Деревянным шагом пан Пшеключицкий прошествовал к своему господину, привычно встав у него за спиной.
– Со мной пойдешь, – не оборачиваясь, бросил пан Станислав мертвецу. – В подвалы. Я девку заберу, а ты того, кто останется… ты убей его. Не надо, чтобы черкасы с ним виделись. Ты убей, только…
Зычный голос Мацапуры вдруг сорвался, треснул сломанным клинком.
Чуждые, невозможные нотки пробились наружу: жалость? неуверенность? стон давно умершей совести?!
– Ты его легко убей. Понял? Легко! И чтоб без этих твоих… знаю я тебя!
В ответ пан Пшеключицкий дернул щекой и неуклюже поклонился.
Сале прошлась вдоль стены, обтянутой синими, златоткаными шпалерами. Дешевые свечи, какие во множестве горели в канделябрах, бросали отсветы на вязь узоров: знакомых, частью виданных женщиной в тайных покоях мастера. Сосуды разные, а вино везде вино. Вот «преследование белой змеи», а вот «красавица глядится в зеркало»… а вот неизвестно что, но руками лучше не касаться.
Особенно в такой день, как сегодня.
Да и свечи… знаем мы, из чьего жира такие свечи топятся.
Прямо над камином висела странная статуэтка из дерева: голый человек прибит к кресту. Прибит вверх ногами. Вокруг клубилась такая чернота, что Сале побыстрее отошла от камина и статуэтки.
На всякий случай.
В мозгу плясали игривые бесенята.
– «Уздечки» плести умеешь? – от дверей спросил пан Станислав, прежде чем выйти вместе с мертвецом.
Толстый палец указал на столик-треногу, где лежали пряди длинных волос: в основном черные, как смоль, но встречались и ярко-рыжие.
На корнях кое-где запеклась кровь.
Сале кивнула.
– Ну тогда потрудись, милочка, потрудись…
Хлопнула дверь.
Женщина подошла к столику, ногой придвинула колченогий табурет, которому на первый взгляд было не место в роскоши залы; зато на второй… Пробормотав полагавшееся к месту Слово, она села и принялась за работу. В углу тихонько скулил маленький ублюдок; но бежать или чем-нибудь мешать не пытался.
Хорошая затрещина всегда убедительна.
Плести «уздечки» ей пришлось долго – часть волос оказалась снята с мужних жен, да еще в момент женской нечистоты, что требовало излишне пристального внимания и предосторожностей. Хорошо хоть после этого бывшим обладательницам волос ногти обрезали, как полагается… или это Стась повыдергивал? Пальцы сноровисто заплетали волосок к волоску, на пять черных – один рыжий, и тоненькие косички локтя в полтора длиной ложились отдельно: первая, вторая… пятая…
Как раз на пятой и вернулся пан Станислав.
– Молодцом, молодцом! – пропыхтел он, левой рукой придерживая на плече беспамятную девушку. – Сильна, милочка… вижу, стараешься!..
И, поймав взгляд Сале, пояснил с сожалением: