Кейт потянулась за стаканом, чтобы скрыть боль, нахлынувшую при упоминании о песне, которую она пела для отца в последний раз, стоя у могилы. Тогда по ее лицу струились слезы, а остальные собравшиеся дружно сморкались в платки.
– Кажется, я совсем не даю вам есть, – извинился Митчел.
Кейт съела кусочек гребешка и чуть-чуть риса, чтобы выиграть время и немного успокоиться, но Митчел почти не коснулся еды. Кейт заметила, что для такого высокого человека, который, должно быть, уже успел проголодаться, он ел очень мало.
– Как только захотите продолжить... – поторопил он через несколько минут.
Его улыбка была такой заразительной, что Кейт улыбнулась в ответ и продолжала историю, почти забыв о давящей тоске, которую испытывала совсем недавно.
– Мужчина за стойкой поднялся и, вероятно, дал пианисту денег, потому что тот сразу заиграл «Дэнни-бой». И тогда незнакомец подхватил меня на руки, поставил на свой табурет и потребовал, чтобы все замолчали, потому что сейчас буду петь я.
Кейт снова помедлила, на этот раз потому, что старалась не хихикнуть.
– Вот так он и настал, мой звездный час. Я так нервничала, что пришлось сцепить руки за спиной, чтобы они не дрожали. А когда попыталась петь, из горла вырвалось нечто вроде кваканья.
– И на этом все кончилось?
– К несчастью, нет, – засмеялась Кейт, качая головой.
Митчел, которому не терпелось узнать, что будет дальше, попробовал угадать:
– Вам, наконец, удалось запеть громче и очень фальшиво? Его улыбка померкла при мысли о том, как в подобных обстоятельствах могут быть жестоки к маленькому ребенку люди, успевшие набраться.
Но Кейт снова покачала головой и приняла оскорбленный вид.
– Мой конец истории нравится мне куда больше.
– И каким же был конец?
– Собственно, как только я обрела голос, все было лучше некуда. К счастью, пока я пела, все молчали, а потом тишина продолжалась еще несколько секунд, прежде чем раздались аплодисменты.
– Громкие?
– Очень. Естественно, я посчитала это одобрением публики и принялась петь другую песню, уже более веселую, которая, как я понимала, покажет всем мое блестящее владение ирландским наречием. Когда я ее пела, кто-то дал мне зеленую шляпу гнома и игрушечную дубинку. И тут, как раз на последнем куплете... – она все-таки расхохоталась, – вошел отец. О Господи, что там началось!..
– Он, конечно, расстроился, – предположил Митчел, подумав про себя, что ее отцу совсем не следовало ругать девочку, раз она дала такое великолепное представление.
– Это правда. Он действительно немного расстроился, – подтвердила она, смеясь еще громче. – Видите ли, к тому времени как он пришел, я уже стояла не на стуле, а на барной стойке, чтобы все могли меня видеть. Нахлобучила зеленую шляпу, размахивала дубинкой и во весь голос распевала разухабистую песню «Собирайтесь все бродяги и прохвосты». На случай если вам она не известна, некоторые куплеты несколько непристойны, и я как раз дошла до одного из них, когда передо мной возник отец.
– И что случилось?
– Мой голос оборвался на полуслове.
– А ваш отец? Как он поступил?
– Стащил меня со стойки, а назавтра попросил моего дядю использовать все его влияние, чтобы немедленно записать меня в школу Святого Михаила, с тем чтобы монахини... э... смогли как-то участвовать в моем воспитании. До этого я ходила в обычную школу, потому что она была гораздо ближе, и брала уроки катехизиса в Святом Михаиле только по субботам.
– И на этом ваша певческая карьера закончилась? – поинтересовался Митчел, поднося бокал к губам.
– Почти. Отныне мое пение ограничивалось исключительно церковным хором.
При слове «хор» Митчел поперхнулся.
– Слава Богу, что монахини не заманили вас в свой монастырь и не превратили в невесту Христову! – выпалил он, хотя вовсе не собирался выражать свои мысли вслух.
– Заманить меня в монастырь? – хмыкнула она. – Да они бы не позволили мне и порога переступить, даже если бы я об этом умоляла! Не было того правила в уставе, которое я не обошла бы или не нарушила, и меня всегда, всегда ухитрялись поймать, в точности как в тот день, когда отец застал меня поющей в баре. Все годы учебы меня оставляли после уроков за одно или другое нарушение. И я практически истерла все школьные доски, выписывая по сто раз обещания вроде: «Я буду подчиняться школьным правилам» и «Я больше не буду грубить учителям». Бедные монахини окончательно отчаялись бы, если бы не мой «ангельский» голосок. Без меня, как они утверждали, церковный хор многое бы потерял.
Митчел все еще пытался соотнести образ ангелочка из церковного хора с привлекательной рыжеволосой особой, сидевшей напротив него, когда та беспечно заметила:
– Лично мне кажется, что вовсе не мои вокальные способности, а влияние дяди не позволило монахиням исключить меня в первый же год.
– Ваш дядя жертвовал на церковь много денег?
– Не деньги, а все свое время. Мой дядя был приходским священником.
Митчел с комическим ужасом уставился на нее. Кейт, склонив голову набок, изучала его лицо.
– Похоже, вам это не понравилось.
– Страшно подумать, что вы могли бы стать монахиней. Вот это был бы настоящий кошмар.
– Но почему? Неужели это вас так раздосадовало бы?
Ответ был очевиден, но поскольку Кейт, похоже, действительно не понимала, Митчел перевел многозначительный взгляд на ее манящие губы и грудь и снова посмотрел в глаза.
– А вы как полагаете, Кейт?
Трудно было иначе истолковать значение его слов. И Кейт ощутила, как горячая волна прихлынула к низу живота, разлилась жаркой молнией по ногам до кончиков пальцев. Реакция ее тела была столь сильной и неожиданной, что она подавилась нервным смехом, встала и, стараясь выглядеть сдержанной и суровой, строго спросила:
– Вы всегда так откровенны?
– Я хочу быть уверенным, что мы с вами в одной команде.
– Я даже не уверена, что мы с вами в одной лиге, – пробормотала Кейт, нервно откидывая волосы со лба.
Его восхищенный взгляд скользнул по ее волосам, притягивая, соблазняя, уговаривая...
Рука Кейт дрогнула, а щеки заполыхали румянцем. Он заметил это и улыбнулся: