Очень медленно, как будто этот жест способен был изменить все его будущее, Эрит накрыл ладонью руки Оливии. Она на мгновение вздрогнула, окаменела, но тотчас скованность отпустила ее. Казалось, между ними возникла незримая связь, куда более прочная, чем соглашение между куртизанкой и ее покровителем.
Эрит легонько сжал пальцы Оливии и заговорил:
— Рома и Уильям не виноваты, но мне казалось, будто я умер вместе с Джоанной. Самое ужасное, что мне некого винить, кроме себя, разве что проклятое упрямство моей жены.
— Что случилось?
Граф сделал глоток вина, чтобы набраться мужества; терпкий напиток смочил пересохшее горло. Эрит крепче сжал руку Оливии, спасительную нить, связывающую его с настоящим.
Оливия вгляделась в лицо лорда Эрита, мучительно подбиравшего слова, чтобы описать смерть жены.
Он заговорил тусклым, безжизненным голосом:
— Мы поссорились. Жена захотела прокатиться верхом после того, как сказала мне, что ждет третьего ребенка. Она всегда была отчаянной наездницей. Я никогда не встречал у женщин такой страсти к верховой езде. В светских салонах Джоанна вела себя как истинная леди, но в седле была настоящей амазонкой. Оба раза роды дались ей нелегко. Я волновался за ее здоровье, пытался оберегать.
В словах Эрита слышалась горечь, ненависть к самому себе и жгучая тоска. Душа его, существование которой Оливия так долго отказывалась признать, исходила болью. Эрит винил себя в смерти жены, он долгие годы жил с этой ношей. Оливию охватил стыд. «Надо было сразу догадаться», — упрекнула она себя. Перри рассказывал ей о смерти леди Эрит. Почему же она выслушала его так равнодушно, так бездумно? Ей довольно было голых фактов, подробности ее не интересовали.
Впрочем, тогда она была совсем другой женщиной.
Оливия понизила голос, стараясь скрыть бушевавшие в ней чувства.
— Конечно, она не послушалась и ускакала.
— Джоанна пришла в ярость, велела оседлать свою любимую кобылу и… — Пальцы Эрита сильнее, почти до боли, сдавили руки Оливии. Его кадык дернулся. Серые глаза потемнели. — Какая глупость! Я дал ей полчаса, чтобы она успела усмирить свой гнев, а затем отправился следом. Джоанна любила ездить через парк одной и той же тропинкой, и я знал, где ее искать, — Эрит немного помолчал и продолжил хриплым сбивчивым голосом: — Вернее, думал, что знаю.
— Эрит… — прошептала Оливия. Ужас и боль нахлынули на нее, сдавили горло, не давая вздохнуть. В немом сочувствии она сжала пальцы графа.
— Я отправился следом, чтобы вернуть ее. Свернул на узкую тропинку в лесу и… — У Эрита вырвался прерывистый вздох. — Должно быть, кобыла чего-то испугалась. Мы так и не смогли узнать, что произошло. Эта лошадь всегда была с норовом. Джоанна обожала лошадей, особенно своевольных, капризных, они приводили ее в восторг.
Так же страстно Джоанна любила и мужа, подумала Оливия. При мысли об этом сердце ее мучительно сжалось. Граф по-прежнему боготворил жену, несмотря на бесчисленные связи с падшими женщинами. После того как основа его мира рухнула, все попытки наполнить жизнь новым смыслом оказались тщетными.
Эрит заговорил с трудом, скрипучим голосом. Серые глаза затуманились, словно серебряные зеркала, когда он начал вспоминать тот далекий роковой день.
— Я услышал пронзительное ржание лошади. Несчастное животное сломало ногу и билось в агонии. — Эрит замер. Его рука стиснула пальцы Оливии. Какие бы ужасные картины ни проносились перед его глазами, он отлично сознавал, где он и с кем.
— А Джоанна?
Его помертвевший взгляд остановился на лице Оливии.
— Думаю, она погибла мгновенно, когда на нее рухнула лошадь. Но я неуверен. Ее лицо осталось безмятежным, поэтому я всегда верил, что она не страдала перед… перед смертью. Мне невыносимо думать, что она звала меня, а я не пришел. Как невыносимо вспоминать, что наши последние слова были сказаны в гневе.
— Она знала, что ты ее любил. — Оливия вдруг необычайно ясно поняла, что если этот мужчина кому-то предан, ему можно довериться безоговорочно.
— Да, — глухо отозвался Эрит. — Я боготворил землю, по которой она ступала, и Джоанна это знала.
— Значит, твоя жена была счастливой женщиной. Думаю, она не захотела видеть, как ты терзаешься чувством вины и медленно убиваешь себя.
Взгляд Эрита прояснился, пугающая отрешенность исчезла, выражение лица смягчилось. Казалось, он пробудился после долгого кошмара.
— Я никогда никому не рассказывал о Джоанне.
«Странно, почему близкие Эрита не попытались вызвать его на этот разговор, — подумала Оливия. — Ведь выговориться — все равно, что вскрыть гнойную рану. Впрочем, такой гордый человек, как Эрит, мало кого готов подпустить к себе, а возможно, и никого».
Она опустила глаза и посмотрела на их сплетенные руки. Ей отчаянно захотелось найти слова утешения, чтобы придать Эриту сил и уверенности.
— Как грустно хранить память о наших любимых в сердце и никогда не говорить о них. Своим молчанием мы убиваем их снова.
— Долгие годы меня преследовали мысли о мучительной смерти Джоанны. Мне бы следовало пасть на колени и возблагодарить Господа за то, что я был знаком с ней. Она была прекрасной, яркой, полной жизни. А я запер ее в темноте памяти, как пленницу.
— О, дорогой… — вырвалось у Оливии неожиданно для нее самой. Она порывисто наклонилась и обняла Эрита.
Оливия утешала всего двух мужчин в жизни. Даже не мужчин, мальчиков: Перри, когда много лет назад отец истязал его, доводя до грани безумия, и Лео, когда тот был еще ребенком.
Так почему же сейчас она так легко и естественно прижала лорда Эрита к груди, пытаясь смягчить его горе, усыпить боль, согреть его душу, скованную льдом?
Она ожидала, что Эрит отстранится, но он приник к ней, дрожащий и растерянный.
Наступила тишина. Оливия не заговорила, даже когда почувствовала его слезы у себя на плече.
Эрит натянул поводья, остановив коня возле дубовой рощи в Гайд-парке, и подождал, когда Рома его нагонит. Дочь отстала на несколько сотен ярдов; неуклюже трясясь в седле, словно мешок с картошкой, она лишь испытывала терпение своей лошади. Рядом с ней покорно трусил грум со стоическим выражением на лице: подобные сцены бедняга видел и раньше.
Дочери Эрита явно не передалось умение родителей легко и уверенно держаться в седле. Как ни странно, граф об этом понятия не имел. В сущности, он почти не знал свою дочь. Цель, которую он поставил перед собой, покидая Вену, оказалась не из легких. При мысли об этом Эрит удрученно вздохнул.
Вернувшись в Лондон, Эрит получил хороший урок. Эрит воображал, что стоит ему проявить малейший интерес к детям, как те бросятся в его объятия, обливаясь слезами благодарности. К тому же он не сомневался, что любая женщина, какую бы он ни выбрал себе в любовницы, станет для него, как всегда, легкой добычей.