— Возможно, мой отец хотел бы объявить меня незаконнорожденным, но доказательство честности моей матери находится здесь же, в галерее.
То в одном, то в другом Тревитике черты Черного Джека все же проявлялись, реже в дочерях, чем в сыновьях. Эти лица были повсюду. Под завитыми париками и без них. Умные, проницательные черные глаза. Уверенная ленивая улыбка.
Сара, склонив голову набок, смотрела на портрет матери Гидеона.
— Она выглядит печальной.
Гидеон удивился тому, что Сара почувствовала меланхоличность портрета. Он поймал себя на том, что говорит ей то, о чем никогда никому не говорил.
— С моим отцом было непросто жить. Говорили, что их брак не был счастливым. Брата мать родила тяжело, и врачи советовали родителям жить в разных спальнях. Но отец настаивал на своих супружеских правах, и три года спустя, после четырех выкидышей, на свет появился я.
— И она умерла. Как трагично, — сказала Сара.
— Да, это так.
Было бы его детство другим, если бы мать осталась жива? Она обладала изысканным вкусом. Очень любила читать. Гидеон был уверен, что любовь к чтению унаследовал от нее.
— Вы не будете против, если я стану носить ее одежду?
Гидеон пожал плечами:
— Она всегда была добра к людям. Мой отец в щедрости ее души видел слабость. Жители деревни ее очень любили. Она бы непременно предложила свои наряды леди, оказавшейся в трудном положении.
— Мне бы понравилась ваша мать.
В улыбке Сары он видел сочувствие.
Он напрягся. Гордость восставала против ее жалости.
— Пойдемте на чердак, — резко сказал он, стараясь не замечать, как в очередной раз потемнели от обиды ее глаза.
Он повернулся и пошел прочь из галереи по темному коридору, ведущему в заднюю часть дома. Она еле поспевала за ним. Они поднялись по нескольким пролетам сужающейся по мере подъема лестницы, освещенной лишь тусклым светом, попадавшим сюда сквозь грязные, со многими створками окна.
У последней двери Гидеон взял из ниши две свечи с подсвечниками, зажег их, одну передал Саре.
— Вот. Там темно.
Он вошел на чердак первым, и тут же на него нахлынули воспоминания.
— Господи, здесь можно построить целую деревню.
Сара подошла ближе, но, слава Богу, не прикасалась к нему.
— Здесь я учился, когда был ребенком.
Он поднял свечу, чтобы осветить уголок под покатой крышей.
— Здесь ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Смотрите.
Сара подошла к неопрятной кипе книг возле рваного одеяла, которым он укрывался зимой. В январе на чердаке было холодно, как в ледяной пещере.
— Вы скрывались тут от отца.
— Ему претило, что у него сын — книжный червь. Но, сколько он меня ни бил, я не желал меняться. Я был упрям.
— Вы были сильным. Вы и сейчас сильный.
Он мог бы поспорить с ней, но делать этого не стал.
— К счастью, большую часть года я находился в школе.
— Вы знаете, где лежат вещи вашей матери?
Он указал на сундуки возле стены.
— Их тоже никто не сдвигал. Вещи моего отца и брата находятся внизу. Дом огромный, а мне и комнаты много.
— Этот дом рассчитан на целый выводок детей.
Гидеон насторожился: уж не хочет ли она снова заговорить о браке? Но Сара ничего больше не сказала.
— Будем надеяться, что мыши не все съели.
Гидеон подошел к ближайшему сундуку, чтобы открыть его.
— Я не чувствую, чтобы тут пахло мышами. Должно быть, ваши коты настоящие хищники.
— Живя под одной крышей с моим отцом и братом, им не на кого было рассчитывать, кроме как на себя.
Гидеон со стуком откинул тяжелую крышку. И тут же в нос ему ударили запахи. Легкий аромат лаванды и едва уловимый запах розовой воды, которыми, должно быть, пользовалась его мать.
Сара тихо подошла к нему.
— Я чувствую себя так, словно она здесь.
— И я.
Он говорил нарочито сдержанно. Он с трудом держал в узде свои чувства. Он поставил свечу на сундук, стоявший у него за спиной. Должно быть, Сара видела, как дрожат у него руки. Она не могла не заметить того, как колыхнулся язычок пламени в помещении, где не было притока воздуха.
Гидеон неохотно принялся перебирать содержимое сундука. Шляпки. Чепцы. Шарфы. Носовые платки. Чулки. Туфли. Перчатки из мягкой кожи козленка, которые обтягивали руки его матери. Руки, к которым он никогда не прикасался.
Наконец на дне он нашел аккуратно сложенную одежду. Рука его в перчатке скользнула по тяжелому шелку, и он вытащил то, что оказалось вечерней плащ-накидкой. Когда он развернул синюю с отливом ткань, запахло густым ароматом роз.
Гидеон бережно отложил плащ в сторону. За спиной он слышал шаги Сары — она осматривала чердак. Затем внезапно из-за спины его ударил свет.
— Это может помочь.
Она поставила на пол возле него фонарь.
— Этим фонарем я пользовался, когда читал.
— Я нашла его с вашими книгами.
Она опустилась на колени, и плечи ее были в нескольких дюймах от его плеч. Ему хотелось сказать ей, чтобы она отошла. Она была настолько близко, что он ощущал ее запах, слышал, как она дышит.
Неужели его близость действует на нее так же, как ее близость действует на него? Гидеон закрыл глаза и стал молить Бога, чтобы дал ему сил. Когда он вновь их открыл, Сара перебирала вещи, которые он бросил на пол.
— Все такое изящное, — едва слышно сказала Сара. — Словно все эти вещи сделали ангелы. Взгляните.
Она протянула ему шаль из кружев, тонких, словно паутина.
Он протянул руку, чтобы коснуться ткани, и сразу отпрянул. Всю его жизнь нежный призрак его матери преследовал его. Прикосновение к вещам матери заставляло его остро переживать трагедию, словно она умерла не более четверти века назад, а только что.
Он постарался придать голосу будничную интонацию.
— Не очень подходит для конца зимы.
Ему нужно было справиться с собой как можно быстрее, до того, как он выставит себя полным дураком. Он выташил атласное бальное платье. Богатая ткань цвета персика мерцала в свете свечей.
— И это не очень подходит.
Голос Сары звучал более хрипло, чем обычно. Словно она только что встала с постели. Да поможет ему Бог.
— Это, должно быть, она носила во время сезона в Лондоне.
Он по-прежнему пытался говорить так, словно ничего особенного с ним не происходило. Не хватало еще, чтобы Сара заметила, что он к ней неравнодушен.