* * *
Долгая в наших краях зима, долгая и холодная, но и ей приходит конец — волны перестают перекатываться через песчаную косу и женщины ночами в часы отлива охотятся с острогой на отмели и вспыхивают и гаснут в воде отражения факелов. Тропа к верхним пастбищам совсем заросла и пришлось заново расчищать ее огнем и я видел, как те деревья, что помоложе, расступаются, уступая пламени дорогу. Я с нетепением ждал лета, когда община, покинув тесные зимние дома, переберется в летние — на выгоны в предгорьях, рядом с такими же летними стоянками соседних общин — за зиму я уже успел подзабыть, что между ребятней из чужих общин часто вспыхивают жестокие драки, да и других неприятностей хватает — и тяжелой работы тоже, — а помнил только, как там было хорошо: как жгли костры и пели песни, и справляли праздник летнего солнцестояния и праздник урожая, и как спали под открытым небом, и как скрипели в траве пестрые маленькие пильщики. Но пока до лета было еще далеко — долины в предгорьях лежали под снегом, а люди общины сбрасывали зимнюю одурь, в шумных ссорах выплескивая все раздражение, накопившееся за полгода вынужденного безделья. Полы в молельном доме выскоблили добела и натерли пахучим воском, стены украсили гирляндами из зеленых веток и отец Лазарь отслужил первую весеннюю службу. Это была благодарственная служба для всех жителей общины, и люди, стосковавшись по торжественной, высокой речи, пришли задолго до начала действа и перешептывались, и вздыхали, с нетерпением ожидая появления Святого отца.
Он появился из бокового придела, куда имел право входить только он один, в белом своем облаченье, торжественный и величавый и сотня лиц засветилась счастливой гордостью, потому что люди сейчас были не просто отдельные люди, но Община, меж членами которой протянулись невидимые нити единения.
Младшие теснились на специальном помосте сбоку — чтобы не попадаться под ноги остальным, и видно оттуда все было хорошо, потому что помост поднимал нас над морем склонившихся голов. Я жадно рассматривал Священника — он был бледным, невысоким, и казался немощным, но в нем чувствовалась какая — то внутренняя сила, недоступная остальным — власть, освещавшая его лицо изнутри, точно бледное пламя. Голос у него был глубоким и красивым, а уж торжественным до того, что, когда я слышал его, у меня что — то обрывалось внутри.
Сначала он поздравил всех с приходом весны — объявил начало Нового года и сказал, что по всем приметам год должен быть хорошим, плодородным, и все радостно закивали, хоть, по — моему, он говорил это и прошлую весну, и позапрошлую — только каждый раз другими словами. Потом прочитал короткую проповедь о Труде, Обязанности и Воздаянии — но это было только начало, и, когда он смолк, а люди замерли в ожидании, он помедлил, и, дождавшись, пока молчание не сделалось совсем уж нестерпимым, он, наконец, возвысив голос — так, что, казалось, я услышал слабое эхо, отразившееся от бревенчатых стен, поведал нам о тех видениях, которые были ему зимней ночью — потому что на то он и священник, чтобы видеть скрытое от остальных.
Я вставал на цыпочки, приоткрыв рот, стараясь не упустить ни одного его слова — он говорил о вещах, мне непонятных, но от того не менее прекрасных — может, только Старшие знали о чем он толкует, да и то сомневаюсь.
«И увидел я огненные колесницы, летящие по воздуху… и увидел я дома, возносящиеся до небес… И было могущество нашего племени неизмеримо ни мощью волн морских, ни светом звезд небесных. И все, что делалось людьми, сгорало в огне и возрождалось вновь, и рушились горы, и возносились горы, и россыпь факелов отбрасывала свой свет до самого горизонта. И увидел я мощь человеческую и возгордился за нее, и оплакал ее… Кто захочет жить вечно? Кто способен вынести свидетельства былого величия? Радуйтесь, ибо участь наша прекрасна — ноша Свидетеля не тяготит нас и тяжесть Могущества нас миновала…»
И все в таком же роде.
Иногда мне даже казалось, что я схватываю то, о чем он толкует — не понимаю, но именно схватываю, словно смутные картины, возникающие у меня в голове были задернуты какой — то пеленой, которая никак не может упасть. Думаю, все остальные чувствовали то же самое — иначе почему бы они выслушивали всю эту странную речь в такой благоговейной тишине?
Затаив дыхание, не в силах отвести взгляда, я всматривался в горящие глаза Священника. Один раз мне даже показалось, что и он поглядел на меня, быстро, но внимательно, точно в самую душу заглянул.
Наконец, он закончил проповедь, и, когда сошел с кафедры, уже не казался таким тщедушным — отблеск былого величия все еще лежал на нем. Он углубился в боковой придел, а затем вынес блюдо с хлебами и начал одаривать ими прихожан, каждый из которых отламывал по кусочку, кланялся и выходил из церкви. Такая церемония проводилась только два раза в году — на Новый год, когда община благодарила Господа за то, что помог пережить зиму, за приход весны и на Праздник урожая осенью, потому что хороший урожай — это еще год жизни, а иногда — и благоденствия.
Наконец, все старшие, получив свою долю, потянулись к выходу, и за ними наступила наша очередь. Я был одним из последних — с некоторых пор я вообще старался держаться в тени, насколько это возможно. Не поднимая глаз на священника, я, склонившись над блюдом, устланным зелеными листьями, отломил кусочек хлеба, и тут почувствовал на себе внимательный взгляд.
— Подожди здесь, сын мой, — сказал Священник.
Никаким его сыном я не был — он всех так называл.
Я отошел к наружной стене, выжидая, пока тот не отошлет последнего прихожанина. Наконец, молитвенный дом опустел и священник, устало опустившись на боковую скамью, сделал мне знак подойти.
— Погляди на меня, мальчик мой, — повелительно произнес он.
Я покорно поднял голову.
— Ты должен говорить со мной абсолютно откровенно, — сказал он, — я не желаю тебе зла.
Я молча кивнул.
— Эти твои… приступы… они не сопровождаются видениями?
— Нет, святой отец. Это… ну, просто приступы. Я теряю сознание, и все.
Он задумался.
— Способность Видеть — тяжелый дар. Быть может, ты просто не хочешь признаватся себе в нем.
Я понял, что отчасти он говорит о себе, и, пожалуй, заинтересовался. Кого не заинтересует загадочная способность святых отцов видеть странные вещи, недоступные ни одному обычному человеческому взору?
Потому я честно напрягся, стараясь отталкиваться от того, о чем он сегодня рассказывал — о Власти и Силе, о Поражении и Утрате.
— В пламени очага? В дыму?
— Нет, святой отец, — сказал я, — Нет… ничего.
— Все, что не от Господа, все от нечистого, Люк, — сказал он тихо.
— Но у меня нет Дара, святой отец, — в отчаянии сказал я. — Ничего нет, Господь свидетель.
Он помолчал. До сих пор лицо у него было добрым и мягким, сейчас он смотрел куда — то вдаль и оно сразу стало чужим, словно ему уже не было до меня дела и он больше не старался мне понравиться.