Ему вдруг показалось, что акцент у Джульки то исчезает, то появляется.
— И Алена не лю-юбит. Зачем — ты? Зачем — они? Надо вызывать… nine-one-one… Эм-Че-Эс, да-а? Почему он не вызовет? Эм-Че-Эс?
— Наверное, вызовет.
— А тебе нельзя в лес.
— Почему?
Джулька приблизила к нему треугольное лицо. Глаза у нее были светлые, почти прозрачные, в бледных рыжих ресницах, белки яркие, аж голубоватые, а кожа на лице нечистая, в черноватых порах. Это из-за воды, наверное, тут и умыться как следует проблематично. И нету этих их лосьонов, в Штатах полно всего, индустрия красоты, а в России нет настоящей косметики, одна подделка, он читал.
— В лесу стра-ашно, — шепотом сказала Джулька.
В окне стояло багровое распухшее небо — словно Ригель уже лопнул. На фоне небесного огня все зеленое казалось синим, островерхие деревья на кромке неба металлически темнели, точно зубья гигантской пилы. Потом из алого сияния всплыл полупрозрачный вращающийся диск, и он на какой-то момент решил, что видит летающую тарелку, но это был просто встающий из-за дальнего леса вертолет. МЧС или так, случайный?
Он не знал.
Но звонить Ваньке и спрашивать не стал.
* * *
— Джулька!
Джулька сонно пошевелилась у него под боком. Небо погасло, последняя рубиновая полоса потемнела и растворилась в синеве, Ригель болтался в нем такой же, как всегда, белый, далекий, чистый.
— М-ммм?
— Кто-то ходит.
Под окном трещали ветки кустарника. Он слышал тяжелые шаги. Мягкие. Нечеловеческие. И еще что-то. То ли рык. То ли стон.
— М-ммм? — Джулька повернулась во сне. Жесткая рыжая — сейчас, в темноте, черная — прядь скользнула по его щеке, и он отдернул голову так резко, что сам удивился.
Медведь? Он в книжках про Арктику читал, что белые медведи любят рыться в отбросах, в мусорных кучах, а потом, когда смелеют, начинают нападать и на людей, поэтому зимовщики никогда не выбрасывают мусор рядом с домом, чтобы не приманивать, всегда оттаскивают подальше, даже если мороз или пурга. Так то в Арктике. Тем не менее страшно — если этот вдруг ломанется сюда, что́ его остановит?
Дядя Коля говорил, тут есть медведи.
И Ванька вроде говорил.
Впрочем, дядя Коля уверял, что инопланетяне тоже есть.
Ему и в голову не приходило, что здесь может понадобиться оружие. Он вроде занес топор в сени. Это хорошо.
Бревна заскрипели, словно кто-то тяжелый снаружи терся об углы.
Не хотел пугать Джульку, не хотел ее будить, но все же придется. Он нащупал в темноте ее худое прохладное плечо, оно на ощупь было чуть клейким, как будто она спала на жаре.
— Джулька! Проснись же!
Джулька подобрала ноги и села, ее профиль чернел на фоне дерева; казалось, ветки вырастают у нее прямо из волос.
— Да-а?
— Слышишь?
— Что?
— Ну вот же…
— Тебе приснилось, — сонно сказала Джулька и вновь рухнула на кровать, — плохое. Спи.
Она завозилась, устраиваясь так, как любила, коснулась его острыми коленками, и он невольно отстранился — футболка, его футболка, в которой она любит спать и которая ей велика, была влажной и холодной. А подол — так и вообще мокрым.
— Ты чего такая мокрая?
— На двор ходила…
— Не ходи больше. Это опасно. Ходи в ведро.
Господи, а вдруг ему не померещилось, а вдруг там и правда кто-то есть? Хорошо, что все обошлось.
Он лежал и слушал, но было тихо, Джулька ровно посапывала под боком, и теплый, золотистый сон начал одолевать его. Только что-то скребло и тревожило, какая-то неправильность… Ну да, «на двор» — так бы сказала Бабакатя, не Джулька.
Не в том дело, что снаружи кто-то ходит и стонет, хотя и в этом тоже, дело в том, что слышать его можно только поодиночке. И когда взорвется Ригель, каждый будет смотреть на взрыв из тюрьмы своего тела, своего неслиянного, одинокого «я».
— Джулька?
— М-ммм?
— Скажи «тыща». Пожалуйста.
— Чаво? — сонно пробормотала Джулька.
* * *
На выгоревших обоях плясало пятно холодного чистого света, на вытертых досках пола еще одно — он опустил в него ноги, и волоски на икрах зажглись золотом.
Джулька спала, подложив ладонь под щеку; она была розовая, теплая, ухо, чуть подсвеченное, в золотистом пушку.
Он вышел в сени и увидел, что никакого топора там нет — наверное, все-таки забыл его у поленницы. Зато там было полным-полно муравьев, причем крупных. Они лезли из всех щелей. Когда он присмотрелся, увидел, что у них крылья. Муравьи суетливо толкались и карабкались друг на друга. У некоторых крылья были обломаны.
Частокол света сам собой воздвигся меж яблонь, паутина, растянутая меж перилами, дрожала и переливалась, как это бывает на неправдоподобных глянцевых фотографиях, типа «чудеса природы». Хотя, если вдуматься, что может быть хорошего в паутине?
И тут тоже были муравьи, везде были крылатые муравьи, словно кто-то там, в темной глубине земли, дал им команду: готовность номер один всем постам! Всех свистать наверх!
Он нащупал в кармане ветровки телефон — гладкий и прохладный, и это было приятно. И еще там был коробок туристских спичек, тот, с чердака. Он что, положил тогда коробок в карман? Он не помнил.
— Уехал, — Ванька ответил сразу, но как-то коротко, рассеянно. — Ночью уехал. Нашли девчонку.
— Спасатели? — Он был приятно удивлен.
— Какие спасатели? Врачи и нашли. Пряталась на чердаке.
— На чердаке? В больнице?
— Там, знаешь, тоже чердак есть. Слушай, ты Аленку не видел?
— Аленку?.. Нет.
— Куда-то пропала, не пойму. Может, к вам пошла?
— Может.
— Ты как увидишь, отзвонись, ага?
Джулька стояла на крыльце босиком — узкие ступни, розовые круглые пятки; слишком просторная футболка, ворот сполз на плечо. Сонное розовое лицо, рыжие волосы на солнце вспыхивают почему-то не только алым, но и синим, зеленым. Красиво.
— Ага, — сказал он, — отзвонюсь.
Увидев, что он на нее смотрит, Джулька улыбнулась ему, показав влажную розовую десну, и разжала детский розовый кулачок. Бледная ночная бабочка, косо порхнув, упала в разросшиеся кусты бурьяна около крыльца.
— Борисыч! — крикнула Джулька с крыльца. — Ты куда?
— Сейчас, — отозвался он уже от калитки, — сейчас вернусь. Спички-те я Бабекате забыл. Забыл я Бабекате спички. Сейчас занесу спички-те и вернусь.