— У вас нет правил войны, — сказал кэлпи, — у вас нет чести. Но иногда… — Он задумался. — Иногда вы поете песни. Я сам это слышал. Вы поете песни.
* * *
Когда Фоме было семь, кэлпи перебили охрану и подорвали цистерны с нефтью.
Фома проснулся посреди ночи, потому что за окном было светло. Багровый колеблющийся свет заливал комнату, простыни на постели казались красными. Далеко за домами горел огонь, что-то бухало, выла сирена, перекрывая дальние людские крики. Фома слез с кровати и подошел к окну: там, вдалеке, черные деревья, крыши домов и наблюдательные вышки четко вырисовывались на фоне яркого разноцветного пламени.
— Мама, что это?
— Отойди, — тут же сказала мама, но, не дождавшись, когда он послушается, подбежала, схватила его и оттащила от окна. — Ты можешь пораниться осколками.
— Окно разобьется? — поинтересовался Фома деловито.
— Не знаю. — Мама повернулась к отцу, который уже натягивал куртку. — Что случилось? — спросила она; голос у нее стал тоненький, как у девочки.
— Похоже, горят цистерны, — сказал отец, — цистерны с нефтью.
— Кэлпи?
— Может быть.
— Но это же совсем рядом! Как они ухитрились пробраться?
— Кэлпи не дурачки. И они гораздо хитрее, чем про них думают. Они больше не бросаются грудью на пулеметы, как раньше. А мы-то бросили все на охрану новой буровой установки! К ней-то легче подобраться — она в нескольких километрах от Территорий. А они взяли и подорвали цистерны. Завтра должен прилететь грузовоз с Суши, ну, вот…
— А если они вот так… нападут на школу или больницу?
— Зачем? — спросил отец.
— Ну… это же нелюди. Кто может знать, что у них на уме.
— Кэлпи, конечно, не люди, — согласился отец, — именно поэтому они ничего не делают просто так. Не волнуйся, они не нападут на школу. Никогда. Зачем им это?
— Откуда ты знаешь?
— Я верю специалистам. Кому же еще верить? — Он горько усмехнулся, потом сказал: — Ну ладно. — Торопливо поцеловал маму и ушел.
Фоме мама велела вернуться в кровать, а сама осталась в комнате с ним, но на кровать не села, продолжала ходить взад-вперед, сжимая руки. То к окну подойдет, то к двери. Так и ходила, Фома уже задремал, но все равно слышал сквозь сон ее шаги, и скрип половиц вторил им.
Во сне Фома смутно видел клубящиеся тучи огня и черных людей, которые, суетясь, как муравьи, разворачивали брезентовый рукав…
Отец вернулся под утро, от него остро пахло гарью, куртка была черной, а лицо черно-красным.
— Я вызову врача, — испуганно сказала мама.
— Врачам сейчас есть чем заняться, — отмахнулся отец.
— Это и вправду кэлпи? — шепотом спросила мама.
Отец устало кивнул и начал стаскивать куртку, при этом досадливо морщась.
— Сволочи. Никого не жалеют. Ни себя, ни нас.
Мама то ли вздохнула, то ли всхлипнула:
— Что им от нас надо? Почему не оставят нас в покое?
— Это конкуренция. За пространство и за ресурсы. Сначала проигрывали мы, но потом на Суше разработали толковую стратегию, и стали проигрывать они. Но остановиться они не в силах.
— Что же они, — мама говорила очень тихо, но Фома все равно слышал, — так и не успокоятся, пока не…
— Скорее, наоборот, — сказал отец, — после войны их и осталось-то всего ничего. Это они от бессилия.
Вырасту и убью всех кэлпи, подумал Фома. Он представил себе, как с настороженным оружием пробирается болотами, где в тине ворочаются огромные рыбы, как уходят вверх частоколы тростника, оставляя лишь узкую синюю полоску неба, и где-то там, в плавнях, на заросших островках скрываются злобные зеленокожие твари, но он, Фома, сильный и смелый, и у него верные боевые друзья.
Мать звякала чем-то, вполголоса переговариваясь с отцом, пахло спиртом и дегтярной мазью, но Фома уже не слышал; он плыл на легком катере по темной воде, урчал мотор, и плавни смыкались над его головой.
* * *
Он вздрогнул и проснулся.
От прогоревшего костра тянуло кисловатым дымом, листва была черной, небо — густо-синим; а ведь дома из окна ночное небо казалось черным, листва — зеленой. Крупные звезды сияли разноцветными огнями, а раньше Фома думал, они все одинаковые, белые и холодные.
Он пошевелился на жестком ворохе сухих стеблей тростника. Тело зудело от укусов песчаных блох, правое запястье охватывала причудливо вывязанная петля, другим концом веревка охватывала запястье одного из кэлпи. Сейчас веревка натянулась и дергалась туда-сюда, оттого Фома и проснулся. Босые ноги с непривычки гудели — куда и когда он задевал свои башмаки?
В сумраке меж черных стволов сновали высокие гибкие фигуры.
Он нагнулся и попытался зубами ослабить узел. Веревка была гладкая и скользкая, как змея.
Кэлпи повел рукой, и Фома нырнул к нему головой вперед.
— Сиди тихо, — сказал кэлпи и прижал ладонью макушку Фомы так, что тот пригнулся, сильно ударившись носом о собственное колено.
Фома, не сдержавшись, ойкнул, и кэлпи ладонью лениво ударил его по шее. Получилось очень больно.
— Пусти, гад! — Фома дернул веревку.
Тогда кэлпи еще раз ударил его. Фома сглотнул слезы; боль — не главное, главное — унижение. Его били сверстники в школе, но ни разу — взрослые. Ну, отец иногда мог дать ему подзатыльник. Кэлпи посягнул на то, что раньше принадлежало только отцу, — на право хорошенько стукнуть его, Фому.
— Мы положили четверых, — прошипел кэлпи, — из-за тебя… Только попробуй пикнуть, ты, маленькое бледное дерьмо.
И Фома понял. Этот шум по кустам… тревожные голоса чужаков… Его все-таки нашли! Его сейчас спасут.
— Папа! — крикнул он, прежде чем кэлпи успел зажать ему рот ладонью. Фома изворачивался, пытаясь вонзить в чужую руку мелкие острые зубы, но ладонь, как известно, укусить практически невозможно.
Еще один кэлпи бесшумно возник перед ним. Во мраке он казался черным, серебряные глаза сверкали, как два зеркальца.
— Пусти его, — сказал этот кэлпи и махнул рукой.
Веревка упала на землю, и кэлпи, намотав конец себе на руку, поволок Фому прочь от костра. Фома упирался, а кэлпи что-то кричал на своем языке, и Фома его не понимал.
А потом кэлпи закричал еще, и Фома понял.
— Стойте! — кричал кэлпи. Он поднял руку с обрывком веревки, заставив Фому дернуться и встать на цыпочки. — Вот… вот он… У нас бард!
Кто-то из темных зарослей прокричал что-то в ответ, и кэлпи ответил:
— Да, мы говорим на их языке! Потому что это язык нашего барда! Потому что у нас теперь есть бард! Вот он! Смотрите!