— С охотой и удовольствием, о, Мюршид, — ответил Гиви, которому было совершенно нечем заняться, — ибо история твоя поможет скоротать время, отпущенное нам Господом. Жаль только, что не могу я устроить тебя поудобней, да накормить чем пожелаешь, однако, раз не в моих это силах, то и говорить не о чем.
— Благодарность твоя будет мне пищей, о, Гиви, — сказал рассказчик. — Итак, слушай же.
Жил некогда, о, слушатель, в сопредельном Ираму царстве один царевич. И был он отрадой глазу и усладой сердцу для отца своего, царя сей страны — ибо было у сего царя дочерей без числа, а вот сын один-единственный. И радовался царь, глядя на царевича — истинно был он избранник судеб, имея и красоту, ибо был он светел ликом, кудрями черен, а станом подобен стройному кипарису, и богатство, ибо он, когда выходил за стены дворца, щеголяя платьем пурпурным и шафранным, то дарил нищим золото горстями. А любимым занятием его была охота — выезжал он в леса и поля, гарцевал на горячем скакуне, травил пардов горных и равнинных, бил всякую птицу без счета, и не было такого места, самого гиблого, куда не ступало бы копыто его горячего скакуна. Собранием всех достоинств был царевич, ибо владел он красивым почерком и нанизывал слова в строки, и складывал газели, и услаждал собрания речами… Одно лишь тревожило его почтенного родителя — зрелым юношей в расцвете сил был царевич, однако же не глядел он на городских красавиц, не посылал евнухов на рынок за плясуньями и музыкантшами, а проводил свое время в мужских забавах и играх, состязаясь в силе и ловкости, однако ж равнодушный к игре любовной, каковая есть услада всех зрелых мужей… сколько царь этой земли не молил Всевышнего, оставался царевич равнодушен к женскому полу, а все скакал по полям и по болотам, бил дичь, играл в мяч, сочинял газели с изысканными редифами да вздыхал над книгами. Однако ж Всевышний слышит все, даже случайное слово слышит он, и вот, как-то раз царь в сердцах воскликнул: «О, сын мой, разбивающий мне сердце! Молю я Господа, чтобы послал он тебе любовь хотя бы и несчастную, коль воротишь ты нос от честного брака по любви, сговору и согласию!»
И случилось так, что царевич выехал охотиться за городские ворота и скакал он со своей свитой довольно долго, и уже ночь упала, так что пришлось им остановиться на ночлег в незнакомом месте. Там они и переночевали, а наутро поскакали дальше, преследуя зверя, так что, в конце концов, заехали они в такую даль, где еще раньше никогда не были. И царевич устал и почувствовал голод и настоятельную потребность совершить омовение, так что он стал озираться по сторонам, а спутники его поскакали туда и сюда и, в конце концов, один из них вернулся с вестью, что поблизости есть небольшое селение, и до него лишь полфарсанга пути.
Возрадовался царевич и дал шпоры коню и поскакал (а свита его за ним) и скакал так, пока не остановился у дома, скромного видом, но достойного. И увидел он, как выходит из ворот с кувшином дева, стройная как лоза, и хотя прикрывала она лицо свое, показалась она царевичу выше всяких похвал, ибо стан ее был гибок, а походка безупречна. Она, весьма вероятно, вышла к колодцу, ибо несла на плече кувшин, но увидев блестящих всадников в блестящих одеждах, засмущалась, уронила кувшин, всплеснула руками и убежала в дом. И сказал царевич — вот, тот дом, где хочу я вкусить мою трапезу.
Хозяин дома был весьма польщен такой честью (а, хотя царевич и не сказал ему своего сана и имени, по платью и по повадке хозяин понял, что перед ним человек знатный) и встретил его с поклоном, и принес воды для омовения, и позвал своего старшего сына и младшего сына, дабы они прислуживали за столом царевичу и его спутникам, и самолично подавал лучшие яства и напитки (хотя и весьма скромные по меркам дворца). Однако же царевичу и самое сладкое казалось горьким, ибо не видел он той девушки. И, поев, он омыл руки и сказал хозяину — вот, все услады дома твоего вкусил я кроме одной; повелось у нас в доме моего батюшки, чтобы после трапезы музыкантши, искусные пальцами, играли на лютне, ибо услада нужна не только телу, но и духу… вот, видел я у тебя во дворе деву, станом стройную, походкой легкую, обликом выше всяких похвал, так не сыграет ли она нам из-за завесы…
Хозяин, было, заколебался, однако же принц быстро развеял его сомнения, велев одному из своих спутников отсыпать горсть червонцев. И тогда он вышел с поклоном и кликнул девушку, а имя ей было Ясмина, и она сыграла из-за завесы на лютне, да так, что у царевича улетел разум. И, когда она закончила играть, царевич вновь обратился к хозяину:
«Поверь, я не хочу ничего плохого ни тебе, ни дочери твоей (а ей я желаю исключительно счастья), но знай, что пришлась она мне по душе и хочу я купить ее себе в наложницы. Знай, что я принц сей земли, и доселе не ведал, что такое любовь, однако же, запала твоя Ясмина мне в душу, и усладила сердце, и не будет мне сна, покуда не склонится она у моего изголовья, и в том клянусь я перед тобой и своими спутниками!»
А надо сказать, что хозяину дома это предложение пришлось весьма по сердцу, ибо дела его пришли в упадок, отчего ему и пришлось удалиться в столь дикое место. И поклонился он до земли, и коснулся лбом туфли царевича и сказал так:
«Знай же, о, царевич, что роду я не худого, хотя и не сравнить с тобой, великим, сияющим. Сам я магрибинец, и жил в городе Магрибе в богатстве и довольстве и разводил голубей для писем, и голуби мои ценились в лучших дворах под этим небом, поскольку отличались мощными маховыми перьями, и легкими пуховыми перьями, и стройными рулевыми, и килем они были подобны кораблям, бороздящим моря, а глаза у них были, как у сокола. И выкармливал я птенцов из своего собственного рта, и натаскивал, и воспитывал, так, что не было лучших птиц на базарах Магриба. И ценились они так высоко, что жил я в неге и роскоши, и детей моих растил в неге и роскоши, и Ясмина моя вскормлена цыплятами и шафранным рисом, и обучена игре на лютне, и стихосложению, и изысканным речам, и чистописанию, руки ее не знали тяжелой работы, а ноги не касались плит мостовой. Однако ж рок переменчив и случилась голубиная чума, и птицы мои погибли, мои золотые, мои драгоценные птицы, и стал я разорен, и все пошло в уплату долгов, и не осталось у Ясмины ни динара, ни дирхема приданного, и мать ее умерла от горя, а я, забрав детей, удалился сюда, дабы не торжествовали неправедные, видя мое падение. И должен сказать тебе, что буду рад и счастлив, коли ты заберешь Ясмину, жемчужину мою отсюда, ибо такая жизнь для нее не подобает, и она чахнет и бледнеет от горя и тоски».
И тогда царевич велел спутникам своим насыпать этому человеку столько золота, сколько весит сама Ясмина, а чего не хватало, то добавляли серебром и самоцветами, и дорогим оружием, пока у того человека разум не улетел от такого богатства, и он, ступив за завесу, не вывел Ясмину за руку, не подвел ее к царевичу, сказав «Вот твой господин и хозяин!». И Ясмина с опущенной головой, не говоря ни слова, пошла за царевичем, а он был без ума от радости и приписывал ее молчаливость тому, что грустит она, расставаясь с отцом. Ничего, думал он, я сумею развеять ее печаль, ибо она будет жить так, как ей привычно и ни в чем не знать отказа, и есть лучшие яства и пить лучшие напитки, и когда я скажу ей стих с изысканным редифом и чеканным слогом, она, возрадовавшись, мне в ответ скажет два, ибо тот, кто обучен этому искусству, чахнет, когда не может его применить.