— Ну, — проговорил он успокаивающе, — ты же знаешь, тогдашние авторы были склонны все преувеличивать. Жаль, что не сохранились магнитные носители. Там наверняка бы были соответствующие пояснения. Но они оказались так ненадежны…
— Но зачем такое выдумывать?
— Не знаю, — он пожал плечами. — Может, ради острых ощущений…
Она кивнула и направилась к двери, обернувшись на прощание уже из тьмы коридора. Лицо у нее было бледным и нежным, как речная лилия.
— Прелестное создание, — пробормотал Винер.
— Она тебе не нравится, верно? — напрямую спросил Симон.
Винер поднял глаза от распечатки.
— Нет. Мне не нравится, с каким напором она эксплуатирует свою женственность… Это нечестно, Симон.
Симон вздохнул.
— Это бессознательная стратегия. Она очень напугана, вот и все. Она ищет… поддержки.
— А ты, разумеется, охотно готов сыграть роль этакого мужественного землепроходца…
— Я сделаю все, что она хочет. Если ей от этого будет легче.
— И пойдешь уговаривать Коменски, чтобы он освободил ее от работы с архивами?
— Да, — подтвердил Симон, — пойду.
— И на кого же он ее свалит, эту работу?
— Да я сам возьмусь, — сказал Симон, — что мне…
— И тоже будешь думать, что ямы с известью — выдумка?
Симон пожал плечами,
— Не знаю… А ты?
— Это вполне в их духе, — сухо заметил Винер, — не удивлюсь, если ямами там дело не ограничилось… Они еще и не на такое способны… Мы не на тех вышли, вот и все…
— Винер, — устало спросил Симон, — а те-то где?
Коменски он нашел в аппаратной — тот слушал музыку, удобно устроившись в кресле, но, увидев Симона, остановил воспроизведение и вопросительно поглядел на вошедшего.
— Что новенького? — спросил он, без особого, впрочем, интереса; отыщи Симон что-то достойное внимания, все бы уже об этом знали, а уж руководитель экспедиции — в первую очередь.
— Никак, — сказал Симон, — вернее, пока никак.
— Если ты хочешь о чем-то поговорить…
— В общем, да, — вздохнул Симон, — но это касается не меня. Это касается Оливии.
— Да?
— Ты же знаешь, она работает с архивами… И она всегда очень глубоко…
— Говори прямо, Симон.
— Хорошо. Прямо. Нужно освободить ее от этой работы. Мне кажется, она на пределе.
— Все мы на пределе. Она не исключение.
— Я говорил с ней — она испугана.
— Брось, она крепче, чем кажется.
— Не уверен. Ей все время приходится сталкиваться с документально зафиксированными проявлениями социального безумия — кто такое выдержит? В наших архивах ничего подобного не было. А сейчас она наткнулась на описание каких-то массовых казней. Она в растерянности. Я, правда, сказал ей, что все это может быть и выдумкой… фикцией…
— А сам ты как думаешь? — спросил Комен-ски, не отрывая взгляда от блестящей поверхности стола.
Симон помялся.
— Сам знаешь, в колонии были учебники истории, правда, сводные — все, что относилось к эпохе до Больших Перелетов, там изложено очень бегло… Но что-то в этом роде вполне могло иметь место. Иногда мне кажется, что в какой-то момент люди начали стесняться своего прошлого. Хотели начать все сначала — с чистого листа.
— Примеров взлета человеческого духа в библиотеке колонии было более, чем достаточно, но мало что — о его безднах, так?
— Да… Но сейчас-то мы имеем дело не со специально отобранными материалами! Амос, послушай, даже если бы вся литература такого рода оказалась чем-то вроде культовой фантастики, это все равно бы до известной степени не имело значения — выдумка это или правда, она характеризует землян достаточно неприглядным образом.
— Жестокость? Наслаждение чужой болью?
— Да.
— Колония, — задумчиво сказал Коменски, — не знала ничего подобного.
— Это еще не доказательство. Но даже не склонности землян меня сейчас беспокоят, Амос. Меня тревожит наша наивность… неподготовленность… Мы-то надеялись влиться в просвещенное человечество, а вместо этого нам придется столкнуться лицом к лицу с ужасами, к которым мы не готовы.
— Я полагал, архивы помогут нам понять, что произошло.
— Мы можем никогда этого не узнать. Архивы могут оказаться бесполезны — большая часть литературы к моменту катаклизма, каким бы он ни был, распространялась на магнитных носителях. А уж текущая, вроде газет и бюллетеней — тем более. Все книги в здешних архивах датированы эпохой до перелетов.
— Хорошо, — Коменски поднял голову, окинул его быстрым взглядом и вновь включил музыку. — Я подумаю.
Музыка преследовала Симона, пока он шел по коридору.
«Старуха права, — подумал он, — тьма поглощает нас и дело вовсе не в архивах сомнительной достоверности — дело в том, что творится вокруг, и — уже — в нас.
Зря мы выбрали для лагеря этот замок, уж слишком он большой. Похоже, нас подвела гордыня — как же, наследники человечества, носители духовных ценностей… А на деле мы затерялись в этих безлюдных коридорах, в пустынных залах, где на каждый звук твоего голоса отвечает эхо. Хорошо Лагранжу, их там пятнадцать человек — тогда, сразу после высадки, казалось, на равнине будет сложнее, потребуется многочисленная группа. А это место сочли почти безопасным»…
Из гостиной доносилось деловитое шуршание и позвякивание — обычные рабочие звуки. Он заглянул в приоткрытую дверь; Наташа в рабочем комбинезоне возилась у вынутых из рам темных полотен. Под ее рукой край холста очистился от пыли и копоти и словно засветился: крохотный кусочек неба с набухшими весенними облаками, верхушка дерева, вершина дальнего холма, тающего в синеве.
— Что это будет? — спросил он.
— Пейзаж, — ответила она, не обернувшись. — Пейзаж с фигурами. Так, по крайней мере, написано на табличке. Они все стояли там, в кладовой — лицом к стене. Совсем целые.
— Хорошо, — сказал он.
— Погоди еще немного, тогда увидишь, что значит — хорошо, — сказала она. — Это класика. Итальянская школа.
Расчищенный участок полотна сиял, точно заповедный мир, в который уже не попасть.
— Я повешу его в галерее, — сказала она. — Там хороший верхний свет…
— Для кого? — неожиданно для себя спросил он. Она, наконец, обернулась.
— Что?
— Я спрашиваю, кому, кроме нас, это нужно? Кто будет любоваться этим?
Она недоуменно смотрела на него. Потом проговорила:
— Я не понимаю…
— Ладно, — сказал он, — забудь.