– Может, переночуем тут? – сказал он неуверенно. – Дождемся рассвета и уже тогда?
Воздух сделался неожиданно холодным и каким-то липким, но остаться здесь, снаружи, было не так страшно, как войти в незнакомый дом.
– Нет-нет, – сказала она шепотом. – Надо стучать.
– Как хотите.
Он направился к ближайшей хате, такой же черной и глухой, как остальные. Над ней, над самой трубой, висел бледный серпик луны, как это обычно показывают в кино. Окна были маленькими, темными и слепыми.
Он пошарил фонариком, луч уперся в крашеную дверь. Здесь не так, как в Болязубах, – сады и огороды, похоже, располагались на задворках. У порожка лежал пестрый лоскутный половичок.
Он поднял руку и согнул пальцы, чтобы постучать.
– Как вы думаете, – сказала Инна шепотом, – кто нам откроет? Я хочу сказать…
– Откуда я знаю, – сказал он сердито и ударил костяшками пальцев в дверь.
– Я боюсь, – жалобно прошептала Инна.
– Теперь это как-то бессмысленно. Я хочу сказать, в нашем положении.
За дверью раздался какой-то шум, шаркающие шаги, потом женский сонный голос спросил:
– Хто?
– Переночевать! – крикнул он. – Откройте.
– Хто там? – повторили за дверью.
– Скажите что-нибудь… – Он досадливо обернулся к Инне. – Чтобы женский голос.
– Мы из Болязубов, – сказала Инна тоненько. – Нам переночевать.
Дверь отворилась, и тут же в глаза ему ударил свет, такой яркий, что он с непривычки зажмурил глаза. Луч фонарика растворился в нем и пропал.
Тут у них есть электричество, в этой Малой Глуше, удивленно подумал он. Когда глаза привыкли, он увидел голую лампочку, свисающую на шнуре под потолком, да и свет был не такой яркий, как ему поначалу показалось; в лампочке он отчетливо разглядел красноватую нить накаливания.
Немолодая тетка, стоявшая в прихожей, была в длинной фланелевой рубашке в цветочек, в накинутом на плечи сером пуховом платке. Поверх платка лежала жидкая черная косичка. Она тоже оказалась похожа на Анну Васильевну; все они тут похожи на Анну Васильевну.
– Из Болязубов? – повторила она подозрительно.
– Так, – подтвердила Инна.
– Вот, за десять рубликов пущу, – подумав, сказала женщина. – На одну только ночь?
– Не знаю, – сказал он. – Это как получится.
– Ладно, – тетка подвинулась боком, пропуская их, – проходьте.
В комнате на столе, покрытом кружевной салфеткой, стояла ваза с бумажными цветами, в углу – старенький черно-белый телевизор «Рекорд», в который из другого угла смотрелась икона: с пальмовой ветвью в руках святая и тусклым нимбом вокруг темной головы. Тетка на иконе тоже была похожа на Анну Васильевну. На второй иконе такую же ветвь сжимал в руках худой высокий человек с волчьей пастью и волчьими ушами.
Над иконами тоже красовались бумажные цветы. Горела лампадка. Когда он присмотрелся, то понял, что лампадка тоже электрическая, трепещущий огонек в имитации фитиля бился, словно заключенная в стекло бабочка.
– Вы вместе или сами по себе? – спросила тетка.
– Ну, как сказать? Пришли вместе. – Он думал, как сказать половчее, чтобы не обидеть Инну.
– Кровать одна нужна, спрашиваю?
– Нет, что вы, – торопливо сказал он.
Ему было неловко.
– Тогда ты, хлопчик, лезь на горище, – сказала тетка.
Он беспомощно оглянулся на Инну.
– На чердак, – пояснила та, усмехнувшись бледными губами.
– Только гроши давай сначала, – велела тетка. От нее исходил какой-то чуть заметный запах нечистоты, словно бы прогорклого постного масла.
– Да, – сказал он. – Да, конечно.
Он вытащил бумажник из кармана и отсчитал десятку. Инна было уже начала рыться в своей поясной сумке-кенгуру, он остановил ее.
– Что вы, – прошептала она. – Неудобно.
– Ничего. Потом разберемся.
Он вдруг понял, что хочет спать просто оглушительно, глаза под веками чесались, словно кто-то с размаху швырнул ему в лицо горсть песка.
– Или вы сначала поесть хотите? – спросила тетка с сомнением.
– Нет, – сказал он. – Я – спать. Куда лезть?
– А вот. – Тетка кивнула на приставную лестницу в сенях. – Тамочки. Залезешь, там таке розкладне лижко, оно старе, но ничего, спать можно. Тебе свечку, может, дать?
– Нет, – сказал он. – У меня есть фонарик.
Он оглянулся на Инну, она, поставив раскрытый чемодан у дверей в горницу, рылась в нем, шурша своими пакетами. Вдруг она показалась ему совершенно чужой, мало того, посторонней и неприятной, и он, так и не поняв, чем вызвано это острое чувство досады и неприязни, бросил рюкзак в сенях, рядом с какими-то разношенными резиновыми ботами, и полез по лестнице на чердак.
Чердак оказался низким, и он первым делом ударился головой о балку.
Луч тусклого света (батарейки, наверное, садятся) обшарил пространство, упираясь то в резной сундук времен Австро-Венгерской империи, то в крынки с торчащими из них сухими осыпавшимися цветами, то в какое-то тряпье, выхватил из мрака крохотное слепое, затянутое паутиной окошко…
Раскладушка оказалась действительно старая, продавленная, часть пружинок была вырвана из брезента и бессильно болталась по бокам. Белья к ней никакого не прилагалось, а из постельных принадлежностей имелось только стеганое ватное одеяло без пододеяльника, но ему уже было все равно. Он кинул одеяло на раскладушку, упал, не раздеваясь, сверху и провалился в сон.
Уже на рассвете он проснулся; внизу, на улице, слышны были какие-то крики и отчаянный женский вопль, почти вой; кого-то били, глухо, словно ударяя в матрас, как обычно делают, чтобы выбить пыль. Он испугался за Инну, хотя отлично понимал, что здесь пути их разойдутся и тревожиться за нее вроде бы не было смысла; он здесь был больше чужим, чем она. Он тем не менее встал с жалобно скрипнувшей, прогнувшейся раскладушки. Чердак наполняли лиловато-серые густые сумерки, что-то вдруг выдвинулось на него из угла, чья-то фигура, темная и молчаливая, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что это его собственное отражение в мутном зеркале. Зеркало, пыльное и с поцарапанной амальгамой стояло прислоненное к бревенчатой стенке. У двойника, выглядывавшего из деревянной резной рамки, не было ни глаз, ни лица, только смутное пятно на фоне чуть более светлого окружения.
Он повернулся к своему изображению спиной. В окошко ничего нельзя было разглядеть, кроме смутных фигур, скорее всего мужских, и одной женской, в белой рубахе, с распущенными черными косами. Женщина сидела в пыли у плетня и выла в голос. Это была не Инна: у той волосы короткие. Вся сцена была озарена, как ему сначала показалось, светом невидимого костра, но потом он понял, что придвинувшийся горизонт окружила свивающаяся огненная зарница, хаты на ее фоне казались охвачены огнем. Он покачал головой, и, пока он делал это, зарница погасла, оставив ярко-фиолетовый болезненный след на сетчатке. Тогда он еще постоял у окошка, пожал плечами и вернулся на раскладушку, которая вновь жалобно заскрипела. Неожиданно стало холодно, настолько резко и сильно, что он ощутил, как сокращаются мышцы, словно в кратковременном приступе судороги; он вновь поднялся, стащил с раскладушки одеяло и кинул его на грязный дощатый пол, завернулся в него и тут же заснул.