Только теперь он понял, что это – просто деревенские старики, которых он раньше видел сидящими у стен своих глиняных мазанок, старики, одетые в бурки и высокие меховые шапки, отчего их фигуры в рассветном сумраке казались непривычно большими, нечеловеческими.
Уля выхватила у него из рук щенка и подняла на ладони. Щенок сидел, озирая вдруг открывшийся ему простор сонными молочными глазами.
– Вот! – закричала Уля на чужом, гортанном языке, который вдруг стал ему внятен, словно чужие слова сами собой рождались у него в мозгу. – Вы опоздали, хранители! Вот! Мой муж и царь, владетель великой собаки, вот он, стоит перед вами! Поклонитесь ему.
Старики, молчаливые, точно истуканы, вдруг распахнули бурки, и он увидел, что это – черные кожистые крылья, которые взвились и сомкнулись у них над головами, точно шатры.
В растерянности, ища поддержки, он оглянулся на девочку Улю и увидел, что она тоже стоит, распахнув и воздев к небу черные кожистые крылья, и на антрацитовых их перепонках играет рассвет.
И старики, сложив крылья над головами, низко склонились, и положили что-то на землю, и попятились, и застыли в молчании.
– Вот, – сказала Уля, опуская щенка на ладони и передавая ему, – здесь сыр и молоко, и вода, и вяленое мясо и золотые самородки, и барсовая шкура, и будут и другие дары, ибо ты царь, и царь сидит у тебя на руках. Повелевай ими, повелевай нами.
– Кто вы? – спросил он тихо.
– Мы – хранители, мы сторожа пустыни, мы – древнее племя. Мы держим в своих руках нити жизни, пока мы есть, живое окликает во тьме живое.
– А… старуха?
– Старуха знает. Никто не должен пройти сюда. Никто чужой. Ты сильный, ты прошел. Сильному награда.
– Я устал, Уля, – сказал он, – эти звери… они смотрели на меня из своих нор, так, как будто… Какая разница, кто тебя боится, Уля? Утка-подранок, лиса с перебитой лапой? Теперь я думаю, Уля… я ведь был для них… чем? Карающим богом, насылающим смерть – без суда. Какая разница – человек или зверь? Какая разница, Уля?
– Ты мой муж и мой царь, – упрямо сказала она, втолковывая очевидное.
– Ну, так… – Он вздохнул, глядя на девочку Улю, на ее черные крылья, которые, постепенно складываясь, исчезали в прорезях халата. – Какой же я царь? Времена изменились, Уля. Тут больше нет царей. Знаешь, что они, эти люди, делают с царями?
– Ты придешь в большой город, – сказала она, – все поклонятся тебе. Несущий смерть покарает отступников.
– Уля, – сказал он, – это просто собака. Честно говоря… собакам в городе положено носить ошейник, поводок, все такое. Намордник. Иначе будут неприятности. Зачем нам неприятности?
– Это князь ветра, – упрямо сказала она.
– Хорошее имя для собаки.
Он наклонился, поднял с земли плошку с молоком, обмакнул в нее палец и поднес к влажному черному носу. Нос пошевелился, крохотная пасть распахнулась и плотно охватила палец. Он осторожно подвел палец к плошке и смотрел, как розовый язычок зачерпнул желтоватое теплое молоко.
– Пускай поест, и пойдем. Надо идти, пока не стало совсем жарко, – сказал он, – такие маленькие щенки плохо переносят жару. У них еще не очень налажен теплообмен.
– Он вырастет и станет большим и страшным, – на всякий случай предупредила девочка Уля.
– Знаю-знаю, – сказал он, – и глаза у него будут как мельничные колеса. В райцентре тут есть знакомый ветеринар, надо будет попросить, чтобы он выправил ему документы. Попрощайся со старшими, Уля, и пойдем. Да, и собери подарки. Молоко быстро скиснет, но там вроде бы они принесли еще и творог.
Из книги «По отдаленным тропам
(Дневник натуралиста)»
«Нет ничего лучше странствия по отдаленным краям, но разве не прекрасно оказаться дома, в старой московской квартире, и слушать, как шуршит, осыпаясь, прилипший к стеклу мокрый снег, как булькает вода в батареях центрального отопления – все такие знакомые, родные звуки. Князь Ветра, подаренный мне деревенскими стариками пес, сладко дремлет на своей подстилке, лапы его подергиваются во сне, ему снится лето и заповедник, куда меня пригласили в качестве консультанта – восстанавливать поголовье сайгаков и других редких видов антилоп. В таких условиях собака с пастушескими навыками может стать неоценимым помощником. Кстати, при всех своих замечательных рабочих качествах и редком уме пес оказался беспородным, вернее, представителем одной из тех местных разновидностей, которых полно в каждом отдаленном горном селении. Впрочем, это не мешает нам с Улей его любить, а всем местным собакам – уважать и бояться его. Он же платит нам преданностью, и, кроме меня и Ули, других хозяев над собой признавать отказывается.
Уля сидит за учебниками – она решила избрать профессию учителя младших классов, должно быть, следуя примеру своей замечательной старой учительницы, с которой мы до сих пор поддерживаем переписку. Сейчас она сдает экзамен по русской литературе, и уже успела открыть для себя чудесный мир Толстого и Чехова. Я же пишу эти записки. Однако пора натягивать телогрейку и валенки – пес проснулся и выжидательно смотрит на меня, постукивая хвостом по полу».
Лютик так и думал – им подсунули самый паршивый вагон! Народу было столько, что им, чтобы добраться до своего вроде как купе, пришлось перелезать через чьи-то ноги и вещи. Народ большей частью попался противный – на него прикрикнули, когда он, боком просачиваясь к своему месту, задел кого-то рюкзачком: «Осторожней нельзя?» Можно подумать, он нарочно…
Воздух был раскаленным и влажным, в нем стоял крепкий запах распаренных тел, перемешанный с вонью из туалета.
Пока отец заталкивал вещи под полку, Блоха вскарабкалась на столик под окном и уже примеривалась, как бы залезть наверх.
– Лютик, – рассеянно сказала мама, пытаясь водрузить на складную вешалку свой новый белый пиджак, – сними ее.
Лютик обхватил Блоху поперек и потащил со столика. Блоха ударилась об угол коленкой и радостно разревелась.
– Лютик, ты вообще смотришь, что делаешь? – возмутился отец.
– Она сама, – оправдывался Лютик.
– Но ты же старше! Ты должен быть умнее.
Лютик вздохнул. Когда от него хотели отвязаться, то говорили, что он еще маленький и ничего не понимает, зато когда от него что-то требовали в ущерб его интересам, то он почему-то сразу делался большим…
Забравшись коленями на полку, он стал разглядывать перрон, по которому расслабленно скользили пустые тележки носильщиков и топтались провожающие, но вот фонарный столб напротив окна дрогнул и поплыл вбок – сначала медленно, потом все быстрее, весь перрон уходил назад, за стеной перекликалась, устраиваясь, какая-то шумная компания, кто-то хохотал басом…
– Лютик, не лезь на полку в сандалиях. – Мама держала Блоху на коленях, а та вырывалась, извиваясь, как огромный червяк.