Это было разумное предложение, и я уже открыл рот, чтобы согласиться, но мой напарник неожиданно произнес:
– Спасибо, мы сами.
Я закрыл рот.
– Ну, – сухо сказал сержант, – как хотите.
В его тоне явственно читалась неприязнь – он и сам, должно быть, терпеть не мог мажоров – особенно тех, которые суются куда не следовало, а потом отвлекают честных людей от их прямых обязанностей.
Он забрался в автомобиль и хлопнул дверью.
Я сказал:
– Ну и глупо.
– Мне тут надо… – сказал мажор неуверенно, – зайти в одно место.
– Вы выбрали неудачное время, – заметил я. Место он тоже явно выбрал неудачное, но этого я говорить не стал.
– Я же на такси подъехал, – тоскливо сказал мажор. – За углом остановил… подумал, неудобно. Кто ж знал, что обезьянки…
Я сухо сказал:
– Тебе, похоже, мало врезали.
– Ох, – виновато ответил он, – простите. Я не хотел. Так вырвалось.
– Ясно, – ответил я. – Я понял.
– Нет… я, правда… меня зовут Себастиан… Я подумал…
– Ладно, – сказал я, – проехали. Пьер-Олесь Воропаев, сотрудник Технологического центра.
– Так вы тоже? – обрадовался он.
Я спросил:
– Что – тоже?
Тут уж он явно растерялся. Потом пояснил:
– Я думал, вы в «Човен» идете. Вон в ту галерею.
Я вспомнил, что проходил мимо – дверь под нависающим козырком, стенка размалевана причудливыми узорами… Галерея находилась за углом, но даже отсюда было видно, что одинокое окошко все еще отбрасывает на булыжник мостовой пятно теплого света.
– Чего мне там делать?
– Наверное, ничего, – вздохнул мажор. – Тогда… не проводите меня? В порядке одолжения?
Ребятишки вполне могли разбежаться не очень далеко, подумалось мне.
Я вздохнул.
– Ладно. Только учти, если там есть телефон, ты вызовешь такси. При мне. К подъезду.
Он покорно ответил:
– Договорились.
Двери в галерею были заперты, но сверху свисал шнурок – видимо, от эдакого богемного колокольчика. Я подергал, и действительно где-то в глубине двухэтажного домика раздался мелодичный звон. Я прислонился к сыроватой штукатурке, с которой на меня таращились совершенно нечеловеческие рожи, и стал ждать. Мажор тоже топтался на крыльце, стараясь держаться от меня на расстоянии. Брезгует… И какого черта они все время лезут в наши дела, если испытывают к нам почти непреодолимое физическое отвращение, вот что интересно… Тут он увидел, что я за ним наблюдаю, и слегка придвинулся: видно, неловко стало. Вид у него при этом был несколько напряженный. Господи, подумал я, мало мне Кима с его котом, так еще и этот на мою голову.
Себастиан ни с того ни с сего сказал:
– А я брал уроки живописи. У Горбунова.
Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
– И как?
– Он сказал, у меня верный глаз, – уныло ответил Себастиан.
– И твердая рука?
Он вздохнул.
– Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности – знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было – вроде той же живописи. Видел я такую мазню – похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
– Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, непохоже… Парень вроде приличный.
Но на всякий случай я спросил:
– Знаешь такого – Шевчука?
– Адама? – обрадовался он. – А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
– Так, учились вместе.
Дверь приоткрылась – если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, – не то что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
– Проходи, малый, – сказал он, – все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
– Это со мной, – повторил Себастиан волшебную фразу.
– Бучко, – сказал художник, – Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
– Сотрудник Технологического центра, – дополнил Себастиан.
– Да ну? – равнодушно произнес Бучко. – Ну проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой – я остановился, приглядываясь.
– Вон та – моя, – сказал Бучко, – слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
– Я бы повесил такую у себя дома.
– Это не критерий, – почему-то вдруг обиделся Себастиан.
– Напротив, – возразил Бучко, – это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
– Зачем он вам?
– Как же без них, парень, – неопределенно ответил Бучко, – как же без них?
Я пожал плечами.
– Мажоры – они как бабы, – тем временем продолжал тот, – с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
– Насчет баб верно, – согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже – это ее окно светилось – была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, – красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы – кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану. Ответил Бучко.