– А кто мне ее даст, эту должность? – полюбопытствовал Шевчук. – Ты? Да кто ты такой – Петр-реформатор? Да я от тебя и гроша ломаного не возьму.
Он помолчал.
– Акция… Да плевал я на эту акцию. Они уже когда эту акцию разворачивали, обречены были. Еще пару дней – и все… Торопился я здорово, это правда, все на карту бросил… еле успел.
– Еле успел?
– А ты думал? Двадцать лет голубей разводил…
– Адась…
– Ну что – Адась? Что ты на меня уставился? Нет на эту штуку управы. И не было никогда…
– Сыворотка…
– Да какая сыворотка? Они за сутки сгорают, какая тут сыворотка? Нет, все чисто будет, Лесь. Аккуратно будет. Почти стопроцентная смертность. Никакой тебе пугачевщины, ничего.
– Ах ты…
Я совсем забыл про Себастиана – и вздрогнул, когда он вновь пошевелился на своей койке. Подошел к нему.
– Ну что ты?
– Мне холодно, – пожаловался Себастиан.
Я накрыл его одеялом.
– Потерпи, парень. Потерпи.
Мажор поднял на меня глаза – их уже начала затягивать мутная пленка.
– Я умираю, да?
Я промолчал.
– Мы – все умираем? Все?
– Мне очень жаль, Себастиан, – с трудом выговорил я, – очень жаль!
– Вот она, свобода, – проговорил за моей спиной Шевчук, – ты это понимаешь, Лесь!
Я от плеча размахнулся и ударил его по скуле. Он замычал и бессмысленно вытаращился на меня. Тогда я ударил еще раз – в кадык и почувствовал, как что-то хрустнуло под моими пальцами. Шевчук сполз по стене и закрыл глаза.
– Лесь… – едва слышно сказал Себастиан, – не надо.
Похоже, я сломал ему гортанный хрящ, Шевчуку. Значит, он тоже умрет, подумал я. Почему-то меня это не обеспокоило. Значит, так и надо. Мы все разделим их участь…
– Свобода или смерть, да? – пробормотал я. – Не бывает свободы, Себастиан, не бывает. Только смерть.
Нужно отозвать оцепление – пусть их… хватит… смертей.
Телефонная трубка все еще болталась на шнуре, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. Я подошел, положил ее на рычаг – и телефон тут же зазвонил – пронзительно, настойчиво.
Я вновь поднял трубку.
– Да.
– Что происходит, Лесь? – спросил Ким. – Они падают на улицах… Я едва пробрался сквозь оцепление – там черт знает что творится. В Нижнем стрельба. А по телику говорят – эпидемия…
– Это не эпидемия, – сказал я, – это пандемия. Нет больше грандов. Нет и никогда не будет. Мы остаемся одни, Ким. Совсем одни. Как в твоей программе. Нашей с тобой программе. Одна большая похоронная команда.
– Паршиво, – равнодушно сказал Ким. – Кстати, насчет программы.
– Да?
– У нас уже есть космические корабли, знаешь?
Я сказал:
– Ни фига себе… А докуда ты дошел?
– До второй половины двадцатого. Но, Лесь, это какой-то кошмар.
– Что значит, кошмар?
– Да черт его знает. Наверное, я все же где-то ошибся. Две мировые войны. Что-то около ста миллионов…
– Что, всей популяции? Так ведь и сейчас немногим…
– Да нет же… погибших. А чего ты хотел? Такие темпы развития – с ума сойти можно! Авиация, ядерные технологии – помнишь эти разработки в двадцатые. И все – в войну. Все ресурсы, все…
– Погоди, – сказал я, – сколько погибших?
– Сто миллионов. Или больше. Сплошная резня, Лесь. Как ни крути – резня… Я уж и так, и так… Нет никакой объединенной Евразии… все перегрызлись.
– Наверняка ошибка, – сказал я. – Попробуй еще.
– Не могу… свет отключили. Похоже, электростанция накрылась. АТС наверняка тоже вот-вот крышка. Я пошел, ладно, Лесь? Им наверняка сейчас люди понадобятся.
– Ладно, – сказал я, – все это уже неважно.
Себастиан тихонько застонал, и когда я обернулся, то увидел, что он смотрит на меня своими глазищами.
– Все хорошо, да, Лесь?
– Да, – ответил я, – все хорошо.
Июль – сентябрь 1999, Москва
Нечто скрывает свой подлинный облик, предстает привычным и обыденным, храня в себе потенцию иного, подлинного, – но доступного лишь детскому зрению, или смутной догадке, или экстремальному переживанию, – или просто мерцающего на грани зрения, в зоне, где реальность на миг сходится с пространством подлинного, тем самым являя свою фантазматическую, низшую сущность…
Собранные в этой книге рассказы Марии Галиной – и более новые, и более старые (вообще здесь представлены тексты, написанные в течение десяти с лишним лет) – описывают мир, существующий на грани реального и сверхреального, мир принципиально обманчивый, всегда готовый – в самый неожиданный момент и самым неожиданным способом – приоткрыть свое второе дно, да так, что мало не покажется никому. При этом писательница отобрала для настоящего сборника рассказы, по преимуществу не укладывающиеся в нормы строгих фантастических жанров (от SF до фэнтези), – хотя, конечно же, в эти нормы не укладывается практически никакая хорошая фантастика. Можно было бы сказать, что перед нами сборник притч, если б это сообщение не было слишком общим – и оттого вполне произвольным. Правильнее сказать, что это – своего рода протоколы экспериментов, поставленных над химерами человеческого сознания, над автоматизмом восприятия, над людской бесчувственностью по отношению к любым аспектам окружающего мира, не вписывающимся в предустановленные модели и чертежи. Протоколы четкие, беспощадные, как правило, не оставляющие надежды на благополучное разрешение когнитивного конфликта.
При этом важно: степень искаженности мира в этих рассказах различна – от зыбкой, ужасающей, но не подкрепленной ничем, кроме рассуждения, догадки («Краткое пособие по собаководству») до постоянного, неотменимого существования в принципиально чужеродном мире («И все деревья в садах…») – и это лишь крайности. Инобытие может проступать постепенно («Красные волки, красные гуси»), может быть постоянным двойником реальности («В плавнях»), может оказаться, напротив, основой мироустройства, более реальной, нежели обыденно созерцаемый мир («Юго-западная железная дорога»)… Мир может быть не разделенным на подлинное и кажущееся, но просто ветвиться альтернативно, однако здесь окажется, что каждая новая вариация не лучше предыдущей («Заплывая за буйки»)…
Излюбленный сюжетный механизм галинской малой прозы – недоуменное, постадийное вхождение посюстороннего человека в пространство инобытия, одновременно могущее быть и прозрением, и погружением в бред, галлюцинаторный морок (эта двойственность хорошо прочитывается, к примеру, в рассказе «Ящерица») – имеет, однако, дополнительный уровень прочтения. Это – столь частая у Галиной аллюзивная подоснова ее текстов, их нацеленность на критическое переосмысление архетипических структур, литературных конструкций, мифологических основ… Избегая разговора о постмодернистской вариации фантастического, нельзя не сказать о том, что сам разворот некоего канонического сюжета или классической формы на 180 градусов подчас позволяет вскрыть в них непредвиденные смыслопорождающие ресурсы. Иногда это может представать занятной, не более, игрой, подобно истории об Иване Сергеевиче Тургеневе как волке-оборотне («Спруты»), но чаще здесь возникают нешуточные, очень тонкие возможности продемонстрировать явственную несовместимость обыденного и инобытийного – не образов мира даже, но собственно языков описания.