Белокурая мадемуазель Дютрон, стоя с пылающими щеками посреди комнаты, о чем-то громко спорила с жидкоусым молодым человеком, неловко державшим в руках букет алых роз. Судя по всему, друзья явились в самый разгар большой ссоры.
– Поймите наконец, что я устала от ваших уверток, от вашей лжи… С меня хватит!
– Можно подумать, вы сами никогда не лжете! – обиделся Дорогин. – Этот князь…
– Он мне просто друг!
– О, конечно! А еще я своими глазами видел, как этот… друг стоял перед вами на коленях и завязывал ленты на вашей туфельке!
Актриса поступила так: она повернулась, отошла от своего ревнивого кавалера и опустилась на оттоманку, после чего грациозно закинула ножку за ножку.
– Мой дорогой, – проворковала она. – Запомните: для того, чтобы изображать из себя Отелло, надо быть по меньшей мере командующим венецианским флотом!
– Правда? – искренне удивился Добраницкий. – А разве Отелло не был венецианским купцом?
Актриса иронически покосилась на него.
– Ну, быть купцом никому не повредит, – сказала она.
По-видимому, ее ничуть не заботило то, что в ее будуаре неожиданно оказались совершенно незнакомые люди. Зато Дорогин обернулся к незваным гостям, побагровев лицом. Даже редкие русые волосы на его голове сделали попытку стать дыбом от возмущения.
– Послушайте, – вспылил он, – это ни на что не похоже! Как вы смеете…
– Меня зовут Август, – меж тем сообщил Добраницкий актрисе. – Кстати, может быть, вам неизвестно, но этот месье женат. Да-с.
Мадемуазель Дютрон лишь повела прелестным плечиком.
– Если человек женится без любви, то пусть страдает по полной, – сказала она с восхитительным безразличием. – Так ему и надо.
– Это неслыханно! – кричал Дорогин, отшвырнув букет и топая ногами. – Вы следите за мной! Вы… Вас что, моя жена подослала?
– А я вас видел в Париже, – сказал Добраницкий красавице. – Вы играли тогда в «Сиде», и у вас были печальные глаза.
Актриса перестала покачивать вышитой шелковой туфелькой и с любопытством посмотрела на него.
– Вы заметили? Впрочем, что греха таить – я тогда была чудовищно несчастна!
– Мадемуазель, – несмело спросила опешившая горничная, потому что Балабуха, которому надоели вопли Дорогина, схватил его за горло, – может быть, следует послать за полицией? Тот месье весь какой-то красный, мне кажется, он сейчас задохнется.
Актриса поглядела на своего воздыхателя, барахтавшегося в лапах Балабухи, отвернулась и слегка повела носиком.
– Если ему хочется задыхаться, пускай задыхается, – безмятежно объявила она. – Я не намерена мешать ему в этом.
– Тогда, может быть, мне лучше уйти? – поспешно предложила горничная.
– Да, я уверена, так будет лучше для всех нас, – отозвалась актриса и повернулась к Добраницкому. – А в «Тартюфе» вы меня видели?
Горничная исчезла, а Балабуха подтащил несчастного Дорогина к окну и наполовину высунул его на улицу.
– Рассказывай! – грозно потребовал гигант.
– Ч… что? – прохрипел Дорогин.
– Все, что ты знаешь о Жаровкине! Это ведь ты его убил?
– Я? – искренне поразился Петр Евграфович.
– Все-таки я люблю Мольера, – говорила актриса Августу, который слушал ее, зачарованно глядя ей в глаза. – Конечно, он старомоден, но до чего же прелестно старомоден! В нем нет этой, знаете ли, тяжеловесности.
Меж тем Дорогин, свисая над улицей из окна второго этажа, клялся, умолял, стонал и жалобно булькал. Он дружил с Жаровкиным! Честное слово! Тот был такой бережливый, такой уравновешенный… Дорогин ему жаловался на свою рыхлую жену, и Жаровкин его слушал… Он всегда так внимательно слушал! С ним всегда можно было побеседовать по душам! Когда они выпивали вместе, он неизменно платил за выпивку из своего кармана и был так вежлив, что постоянно подливал Дорогину – не то что некоторые приятели, которые норовят выхлебать все в одиночку… Редкой души был человек! Разве он, Дорогин, посмел бы поднять на него руку? Ведь Жаровкин, благодетель, подсказал ему, как можно провернуть одну штуку с весовой гирькой, чтобы сахара выходило меньше, а цена, значит, была бы та же самая…
– Тьфу! – с омерзением плюнул Балабуха. – Слизняк!
И вслед за тем рванул несчастного служащего к себе.
Жадно глотая воздух ртом, Дорогин повалился на пол.
– Эти люди, Гюго и Готье, которые называют себя романтиками и которые несколько лет назад устроили скандал в театре – они, видите ли, протестуют против старой школы! – тем не менее пишут свои пьесы по старым рецептам. Много шуму из ничего! – говорила Добраницкому актриса, играя туфелькой. – Все те же александрийские стихи и женские напыщенные характеры. Все возвышенно, все ходульно, и все совершенно невозможно играть!
– О чем вы говорили с Жаровкиным? – спросил Балабуха, грозно нависнув над Дорогиным. – Что именно он хотел знать? Отвечай!
– Ну я не знаю, что он хотел знать! – стонал бедняга, обливаясь потом. – Какие вы странные, господа! Он… он спрашивал у меня разные вещи… про все понемножку… кто любит в карты играть, кто во что… Да я и не помню ничего особенного, потому что мы с ним обычно болтали, когда выпивали по вечерам в одном местечке… и я ему, значит, жаловался на Марью Ильиничну, потому как она совсем меня заездила со своей мелочностью…
– Ага, а то, что ты ей денег не даешь, это, по-твоему, нормально? – рявкнул Балабуха.
– А зачем ей деньги? – искренне удивился Дорогин. – Если я дам ей денег, она их непременно потратит на какую-нибудь чепуху! Разве она может понять, как тяжело мне дается… – Он замолчал и боязливо покосился на актрису.
– Вы ангел! – торжественно сказал ей Август, после чего расцеловал ей ручку и прижал изящную ладонь мадемуазель Дютрон к груди.
Балабуха прочистил горло.
– Август! Закругляйся с любезностями, и пошли отсюда.
– Что, уже все? – удивился Добраницкий. – Ну как, он сознался?
– Ничего подобного, – с досадой отвечал гигант. – Ты вообще слушал, что тут было, или нет? Можешь радоваться, ты оказался прав. Этот слизняк и в самом деле ни на что не способен – разве что обманывать жену и красть помаленьку…
– Я протестую! – жалобно пискнул Дорогин, извиваясь на ковре, с которого он тщетно пытался подняться. – Вы не имеете права! Я… Вы…
– Ой, да иди ты к черту! – оборвал его Балабуха. – Идем, Август! Больше нам тут нечего делать.
Добраницкий поклонился актрисе, приподняв цилиндр, и собрался извиниться, но артиллерист схватил его за плечо и поволок за собой.
– Я непременно приду на ваше представление! – прокричал-таки поляк на прощание.
– Да ради бога, – равнодушно промолвила актриса и, не обращая никакого внимания на поверженного Дорогина, взяла щетку и стала расчесывать свои локоны.