Морщась, Владимир потер переносицу и принялся перечитывать донесение.
Друг «не мог не броситься в глаза»… У него была для предательства какая-то особая причина… Он являлся довольно значительной фигурой…
Слова, слова, слова! Что за причина? И насколько значительной фигурой он все-таки был? Ведь даже о посольском поваре можно сказать словами Жаровкина, что он есть «фигура сама по себе довольно значительная»!
«Интересно, увижу ли я сегодня Антуанетту?» – подумал Гиацинтов.
Минуточку, минуточку… А не имел ли милейший Жаровкин в виду самого Ивана Леопольдовича Адлерберга? Ведь это же и есть самая значительная фигура в посольстве!
Однако, поразмыслив, Владимир понял, что это исключено. Во-первых, Адлерберг сам дал знать в столицу об утечке. И во-вторых, в случае, если бы Жаровкин раскрыл предателя на таком уровне, он, согласно строжайшим инструкциям, существовавшим на этот счет, был обязан тут же уведомить власти в Петербурге, после чего посланника отозвали бы со службы и с позором отправили в отставку. Никакие отсрочки в этом случае не допускались: империя строго блюла свои интересы.
Значит, это все-таки не Адлерберг. Владимир зевнул.
«Ежели бы дело было только в этом человеке, я бы доложил о нем куда следует…»
Интересно, есть ли в этой фразе нечто пренебрежительное, или только так кажется?
Перед Гиацинтовым из воздуха соткалось личико Антуанетты, которое пленительно улыбнулось ему. Владимир тряхнул головой, отгоняя колдунью, но и сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос слова известной песенки сочинения господина Бенедиктова:
В златые дни весенних лет
В ладу с судьбою, полной ласки,
Любил я радужные краски:
Теперь люблю я черный цвет.
Есть дева – свет души моей,
О ком все песни и рассказы:
Черны очей ее алмазы,
И черен шелк ее кудрей.
О нет, черным алмазам – да и вообще всем алмазам на свете – далеко до незабудковых глаз Антуанетты, которые куда прекрасней каких-то там жалких камней. В ее очах играет жизнь, в них ум, нежность, насмешка, доброта, в них несказанное очарование. Как бы он хотел войти внутрь ее зрачков и остаться там навсегда! Молодой мечтатель вздохнул и перевел взгляд на лежащий перед ним листок.
Что же за особая причина все-таки была у предателя? Может быть, у него возникла нужда в деньгах? Или он, подобно Августу, слишком много проигрывал в карты? Эх, Жаровкин, Жаровкин!
Мне музы сладостный привет
Волнует грудь во мраке ночи,
И чудный свет мне блещет в очи —
И мил мне ночи черный цвет! —
во весь голос пропел Владимир.
Он с досадой отбросил прочь надоевшее ему донесение и принялся за чтение досье графини Рихтер, урожденной Бельской. Ей было 34 года. Мужчины считали ее красавицей, женщины предпочитали не разделять их точку зрения, но графиню, судя по всему, это мало волновало. Она происходила из древнего и уважаемого польского рода, но та ветвь, к которой сама она принадлежала, сильно обеднела. В 17 лет без особой любви Розалия Бельская вышла замуж за богатого графа фон Рихтера, чья первая жена умерла в родах. Он был старше Розалии на 18 лет… прекрасный охотник… застрелился в 1836 году. У Розалии была репутация интриганки и пожирательницы мужчин… Владимир зевал, водя глазами по строкам… Ее единственный ребенок умер во младенчестве… Графиня никогда не скупилась на церковные нужды… воспитывалась в монастыре… патриотка Польши и всего польского… Все это абсолютно ничего не объясняло.
Темна мне скучной жизни даль;
Печаль в удел мне боги дали —
Не радость. Черен цвет печали,
А я люблю мою печаль.
«И вообще, я люблю мою Антуанетту, и это для меня самое главное». Владимир кое-как сложил все полученные листки и запер их в ящик стола, после чего опустил ключ в карман.
А ваше дело, Сергей Алексеевич, подождет. Все равно вам уже ни холодно, ни жарко. Значительное лицо… Особая причина… Выведенное кровью французское слово под ковром… Какой же вы чудак!
И через четверть часа Гиацинтов покинул особняк, в котором размещалось российское посольство, и отправился в город – к ненаглядной Антуанетте.
Несколько рассуждений об острове Мадейра. – Тетушка Евлалия и ее причуды. – Волшебное преображение. – Разговор начистоту.
Увы, ее не оказалось дома; там находились только немая девушка, которую Антуанетта то ли из жалости, то ли из какой-то прихоти держала у себя в услужении, да старая тетушка Евлалия. Владимир знал, что тетушка опекала Антуанетту – круглую сироту – с раннего детства и, когда у девушки открылась чахотка, сопровождала ее на Мадейру, где та надеялась вылечиться от своего недуга. Благодатный климат целебного острова оказал свое действие, и через несколько лет Антуанетта вернулась обратно в Вену. Она с увлечением описывала, как на Мадейре тетушка была занята только тем, чтобы отваживать от нее многочисленных женихов, но, несмотря на все ее усилия, к Антуанетте ухитрились посвататься два доктора, английский офицер и трое местных жителей, причем последние то и дело пели под ее балконом серенады, чем очень досаждали остальным больным, а однажды чуть не подрались за наилучшее место для пения.
– Но вы не думайте, что больные не любят пения, – добавила плутовка, и ее незабудковые глаза заискрились, – для этих дам как нож острый было то, что все серенады пели исключительно для меня, а в их честь никто не пропел и куплета! И главное, я бы поняла, если бы дамы были свободны, но – они все были замужем!
– А мужчины, которые поправляли на Мадейре здоровье, были не против серенад? – спросил молодой человек, млея от того, что находится так близко от предмета своей страсти.
– Конечно, нет! – отвечала Антуанетта.
– А… – Владимир собрался с духом, – Мадейра – это испанский остров?
– Португальский, – поправила его Антуанетта. – И все жители пьют мадеру, но все-таки меньше, чем англичане, потому что англичане, которые туда приплывают, выпивают ее больше, чем островитяне. А еще там круглый год тепло, только иногда случаются сильные ливни. И во время карнавала там весело – все-таки какое-то развлечение, потому что все время находиться на острове несладко, не такой уж он большой, и смотреть там особо нечего. Зато там изумительно цветет миндаль – ах, какая красота! Знаете, я иногда на Мадейре жалела, что я не художница. И почему художники всегда рисуют всякий вздор – некрасивые улицы наших городов или портреты заказчиков, на которых без содрогания даже глядеть невозможно? Я не имею в виду всех, конечно, но…
Владимир заверил Антуанетту, что совершенно разделяет ее мнение и что вообще современные мастера живописи ленивы, нелюбопытны и тяжелы на подъем. Нет сомнений, что сегодня Гиацинтов с удовольствием продолжил бы этот поучительный разговор, однако его надежды не оправдались. Вместо очаровательной Антуанетты с незабудковыми глазами к нему вышла ее тетушка Евлалия. Она была старая, согбенная, и из-под ее пожелтевшего кружевного чепца во все стороны торчали седые пряди. Все лицо тетушки покрывали морщины, а из-под мутноватых стекол пенсне посверкивали колючие и, скажем прямо, не слишком доброжелательные глаза. Шагала она, опираясь на массивную трость, и видно было, что каждый шаг стоил ей нешуточных усилий. Тетушка протянула Гиацинтову свою пятнистую лапку в дурно связанной черной митенке, и Владимир не без внутреннего трепета приложился к ней.