— Боже мой, да ведь совсем темно! — ахнула Эдит. — Надо возвращаться! Акрополь с некоторых пор запирают на ночь.

Но Ольга словно из сна выплывала: пошла медленно, неохотно.

— Осторожнее, — то и дело говорила Эдит. — Не подверните ногу, не споткнитесь, не упадите!

Наконец они дошли до остатков мраморной лестницы и начали спускаться.

— А с англичанами мы так и не встретились, — вспомнила Ольга, оглядываясь.

— Да вот, кажется, они! — Эдит махнула рукой куда-то в сторону, и Ольга увидела группу людей, приближавшихся к ним.

— Какие же это они? У англичан было трое мужчин и две женщины, а здесь шестеро мужчин. И они одеты иначе, разве вы не видите? Это какие-то греческие крестьяне, что ли?

— Да, в самом деле… — Голос Эдит дрогнул. Она схватила Ольгу за руку, и та с удивлением ощутила, что пальцы мисс Дженкинс дрожат да и сама она вся трясется.

— Вы замерзли? Так накиньте плед, — сказала Ольга. Да, сделалось чуть прохладнее, но лишь только она вспоминала, что в России сейчас февраль и все в сугробах, сразу становилось теплее. Но все же очень хорошо она сделала, что прихватила шаль.

— Эти люди… — сдавленно прошептала Эдит. — Они не англичане!

— Ну, видимо, англичане не смогли прийти. Главное, я наконец-то увидела Акрополь! Теперь у меня хватит сил на мое затворничество. — Она сделала было шаг, но Эдит не отпускала ее руку.

Мужчины приблизились. Они и в самом деле были одеты как крестьяне, однако их лица были снизу завязаны платками. Трое держали револьверы, остальные — небольшие ножи. Оружия не было только у одного: он нес мешок.

У Ольги ослабели колени. Эдит истерически взвизгнула, но тут же умолкла, потому что шедший впереди мужчина приставил к ее горлу нож. Он не сказал ни слова, только угрожающе покачал головой в темной феске. Но все было понятно и без слов.

— Отпустите меня, — прохрипела Эдит. — У нас нет денег, мы просто вышли прогуляться!

— Агглиа! — с отвращением буркнул человек, услышав ее речь. Он говорил, мешая греческие и немецкие слова, а голос у него был хриплый, словно надорванный. — Ты решила, что мы грабители? Англичане всегда мерзко думают о людях! Ненавижу англичан!

— Но я не… — начала было Ольга и осеклась: невозможно сказать, что она не англичанка, этим как бы отрекшись от Эдит и бросив ее на произвол судьбы.

— Вы не англичанка, я это знаю, — сказал другой мужчина, державший в руках револьвер. — Вы русская, вы приехали сюда, чтобы стать королевой. Но вы жена недостойного человека. Мы хотим уничтожить его. Поэтому вы сейчас пойдете с нами.

— Что?.. Куда? Почему? Я не хочу! Мой муж достойный человек, вы лжете! Не смейте! И я никуда с вами не пойду!

— Вам придется пойти. Не то вашей спутнице плохо придется! Вы же не хотите, чтобы она рассталась с головой?

— Как с головой? — тупо спросила Ольга.

— Очень просто… — Человек махнул рукой, и его спутник, державший в руках мешок, шагнул вперед. — Дайте мне это.

— Что? — Ольга непонимающе оглянулась. — Что вам дать?

Он схватил край шали и сдернул ее с Ольги.

Она смотрела не понимая, не веря тому, что происходит.

Человек что-то вынул из мешка — что-то темное, круглое, вроде большого капустного кочана, источающее странный запах, от которого у Ольги тошнота пошла к горлу…

«Не смотри!» — приказала она себе, но не смогла удержаться и посмотрела.

На Ольгиной шали лежала голова. Человеческая голова. Мужская. Шея, черная от крови, мертвые глаза и страшно-весело торчавшие вверх нафабренные лихие усы.

— Маккинли! — простонала Эдит.

Но Ольга уже сама узнала одного из англичан, встреченных ими в Стамбуле. Вернее, она узнала его голову. В глазах померкло, ноги подкосились.

«Мне нельзя падать! — мелькнула мысль. — Ребенок… нельзя…»

Чьи-то руки подхватили ее, и уже в беспамятстве она вздохнула с облегчением.

* * *

Накануне в Пирей снова прискакал Аристарх. Мальчик появлялся в прибрежном поселке довольно часто, не реже одного раза в неделю. Аникитос и Дорсия чутко ловили каждое более или менее значительное слово проезжающих — а народу в кафенесе, где путники давали передышку себе и лошадям на полпути в Афины, было предостаточно — и спешили сообщить Васили обо всем, что они считали мало-мальски важным. Именно от них он узнал и о благополучно совершившейся свадьбе короля и русской великой княжны, и об их поездке в Данию, и о том, что Георг оставил там беременную жену, а сам помчался в Афины.

Нетрудно было догадаться, зачем! Он истосковался по Элени, по этой ведьме, обворожившей его. Если Васили надеялся, что со смертью старой Кинтии эти чары исчезнут, то надеялся он напрасно. Однако Элени исчезла, и никто не знал, когда она вернется и вернется ли вообще. Но Васили не сомневался: вернется обязательно! Она как змея: сбросит старую кожу, нарастит новую и явится в ней, сверкая красотой и яростью.

Он часто размышлял об их отношениях. Начавшись со страстной юной любви, они обратились в свою противоположность — страстную ненависть зрелых людей. Даже в плотской жажде, которая время от времени бросала их друг к другу, не могло быть и малейшего оттенка нежности. Объятия, поцелуи, совокупление были подобны яростной битве, где противник должен быть унижен и уничтожен, испытав перед этим погибельное наслаждение. Однако Васили всегда знал: он-то может обойтись без Элени. Женщин много, а свою единственную он еще не нашел. Для него счастье любовной страсти было невозможно без духовного единения, в то время как Элени презирала любую чувствительность. Для нее существовало только совокупление. И чем более грубо ее брали, тем большим было для нее наслаждение. Поэтому, оставив Элени в своем сарае истерзанной и униженной, Васили не ждал от нее никакого зла в ответ. За это — не ждал. Но если бы она догадалась, кто убил старую Кинтию, она могла бы отомстить…

Впрочем, Васили утешал себя надеждой, что никто не видел, как он приехал в Кефисию и пробрался в хижину Кинтии, как вышел оттуда. Клефт, сын клефта, он умел двигаться бесшумно, умел сливаться с окружающим, возникать словно из-под земли и бесследно исчезать. Кроме того, Васили постарался замести следы: не зря же он взял не своего коня, приметного крапчатой мастью, а соседского жеребца. Но Элени, возможно, и забыла, что обронила при нем имя Кинтии, ведь она упомянула о ней как в полузабытьи.

Так или иначе, прошли недели, во время которых Васили был очень осторожен и днем и ночью, а брата отсылал спать к Ставросу, его крестному отцу.

И вот настал незабываемый день, когда Васили поднял со дна Пирейской бухты агиос ставрос — святой крест, обвязав его заветными нитями согласия и любви… Изумленные ясные глаза юной королевы с тех пор сияли перед ним, и он испытывал странное чувство восторга, которое никогда прежде не осеняло его истерзанную душу. Бог весть, воздействовало ли старинное средство на любовь между Георгом и Ольгой, однако Васили ощущал себя так, словно эти нити намертво привязали его к русской королеве эллинов. Ему приходилось слышать о монахах, которые слагали свои судьбы к ногам Девы Марии, недоступной, как звезда… Нечто подобное, наверное, случилось и с ним. Это была любовь духовная, обреченная на бесплотность, это была просто светлая мечта… Но пока он был совершенно счастлив сознанием, что существует на свете женщина, ради которой он отдал бы жизнь с восторгом. Ему приходилось слышать, что из грешников и распутников, убийц и воров выходят самые преданные аскеты и поклонники истинной веры. Примерно то же происходило сейчас с Васили. Да, он убивал, грабил — чаще всего ради спасения собственной жизни и промысла хлеба насущного. Он распутничал и брал женщин без счета, тем паче что они бегали за ним сами, и предлагали себя, и молили о любви… Теперь для него никого не существовало, кроме королевы с ее странными глазами, которые отразили морскую лазурь… В ней навеки потонул Васили, навеки кануло в любовь его сердце…