— Очутиться в Бразилии, — пробормотала она с прерывистым вздохом.
— Прошу прощения?..
— Что-нибудь покрепче, — ответила Мередит, пытаясь решить, на чем остановить выбор. — «Манхэттен».
Но тут же покачала головой. Одно дело — пытаться взять себя в руки, а другое — подвергаться опасности сказать или сделать то, что ни в коем случае не следовало бы. Она вне себя от страха и волнения и нуждается в том, что помогло бы ослабить напряжение. Что можно пить мелкими глоточками в продолжение всего обеда, чего она терпеть не может.
— Мартини, — объявила она решительно.
— Все сразу? — спросил он с совершенно серьезным видом. — Стакан воды, мартини и «Манхэттен»?
— Нет, только мартини, — попросила она, пытаясь улыбнуться, но во взгляде светились откровенная тоска и бессознательная мольба о терпении.
Мэтт был невольно заинтригован противоборством поразительных контрастов, которые представляла в этот момент Мередит. В этом изысканном закрытом черном платье она выглядела элегантной и очаровательной. И лишь это обезоружило бы его, но в сочетании с легким румянцем, горевшим на нежных щеках, с беспомощным призывом в огромных, сводящих с ума глазах и девическим смущением она была неотразима. Уже успев смягчиться оттого, что именно Мередит попросила его о встрече и выразила желание помириться, Мэтт неожиданно решил забыть о старом.
— Повергну ли я тебя еще в один приступ нерешительности, если спрошу, какой мартини ты предпочитаешь?
— Джин. То есть водка. Нет… джин… джин мартини.
Она покраснела еще сильнее, но слишком нервничала, чтобы заметить веселые искорки в глазах Мэтта, хотя тот с величайшей серьезностью продолжал допрос:
— Сухой или покрепче?
— Сухой.
— «Бифитерз», «Тенкерей» или «Бомбей»?
— «Бифитерз».
— Оливки или лук?
— Оливки.
— Одну или две?
— Две.
— Элениум или аспирин? — осведомился он тем же бесстрастным тоном, но уголки рта подрагивали в невольной улыбке, и Мередит поняла, что все это время Мэтт над ней подшучивал. Благодарность и облегчение затопили ее, и она впервые взглянула на него без сомнений и страха.
— Прости! Я… э-э-э… немного нервничаю. Когда официант, получив заказ на напитки, удалился, Мэтт, поняв, чего ей стоило это признание, оглядел дорогой ресторан, где один обед стоил столько же, сколько жалованье за день работы на заводе, и сам, не понимая почему, тоже признался:
— Я когда-то мечтал повести тебя куда-нибудь вроде этого местечка.
Измученная мыслями о том, как лучше приступить к делу, Мередит рассеянно оглядела букеты розовых цветов в массивных серебряных вазах, официантов в смокингах, переминавшихся у столов, накрытых ослепительно-белыми скатертями и сверкающих фарфором и хрусталем.
— Местечко вроде этого? Мэтт коротко рассмеялся.
— Ты не изменилась, Мередит. Самая экстравагантная роскошь для тебя все еще нечто обычное.
Полная решимости поддержать хрупкое согласие, установившееся после разговора о мартини, Мередит рассудительно ответила:
— Ты не можешь знать, изменилась я или нет, мы только шесть дней провели вместе.
— И шесть ночей, — многозначительно подчеркнул он, намеренно пытаясь заставить ее снова покраснеть, желая поколебать ее сдержанность, опять увидеть ту нерешительную девушку, которая никак не могла придумать, что ей пить.
Но Мередит, явно игнорируя намек на сексуальные отношения, продолжала:
— Трудно поверить, что мы были когда-то женаты.
— Это неудивительно, ведь ты никогда не называлась моей фамилией.
— Уверена, — возразила она, пытаясь сохранить тон безмятежного безразличия, — что десятки женщин имеют большие права на это, чем я когда-то.
— Похоже на ревность.
— Если это похоже на ревность, — отпарировала Мередит, с усилием держа себя в руках и перегнувшись через стол, — значит, у тебя что-то со слухом!
Невольная улыбка осветила лицо Мэтта.
— Я совсем забыл, как изысканно, в лучших традициях первоклассного пансиона ты выражаешься, когда разозлишься.
— Почему, — прошипела она, — ты намеренно пытаешься втянуть меня в спор?
— Собственно говоря, — сухо заметил он, — я хотел сделать тебе комплимент.
— Вот как, — обронила Мередит. Удивленная и немного польщенная, она подняла глаза на официанта, принесшего коктейли. Они заказали обед, и Мередит решила подождать, пока Мэтт немного выпьет. Может, алкоголь немного успокоит его, когда она объявит новость о несуществующем разводе. Она молчала, предоставляя ему выбрать предмет для разговора.
Мэтт поднял стакан, раздраженный на себя за то, что дразнит ее, и любезно, с неподдельным интересом спросил:
— Если верить светской хронике, ты состоишь в полудюжине благотворительных организаций, любишь балет, оперу и симфоническую музыку. Чем еще ты увлекаешься в свободное время?
— Пятьдесят часов в неделю работаю в «Бенкрофт», — сообщила Мередит, слегка разочарованная тем, что он не читал о ее успехах.
Мэтту все было известно, но его интересовало, действительно ли она такой способный администратор. Правда, он понимал, что сможет определить это из простой беседы с ней. Он начал задавать вопросы о ее работе.
Мередит отвечала — сначала с трудом, запинаясь, потом гораздо свободнее, потому что боялась объяснить истинную причину их сегодняшней встречи и, кроме того, работа была ее любимой темой. Мэтт был настолько проницателен, с таким неподдельным энтузиазмом пытался понять смысл ее работы, что Мередит не успела оглянуться, как выложила все о своих достижениях, целях, успехах и неудачах. Он умел слушать так, что невольно вызывал на откровенность, мог целиком сосредоточиться на том, что ему говорили, словно каждое слово было важным, значительным и весомым. Мередит сама не поняла, когда успела открыть ему, как тяжело было бороться с обвинениями в покровительстве отца, завистью и шовинизмом, царившим в компании и насаждавшимся самим Филипом.
К тому времени, как официант убрал со стола, Мередит успела ответить на все вопросы Мэтта и выпить почти полбутылки заказанного им бордо. Она сознавала, что причина столь необычной для нее разговорчивости кроется в желании оттянуть неизбежный неприятный разговор. Но даже сейчас, когда откладывать его больше не было причин, Мередит чувствовала себя куда спокойнее, чем в начале обеда.