– Да здравствует Наполеон Второй! – подхватила Фелисия. – Вы должны всегда помнить, что он молод, прекрасен и несчастен, но он сын вашего крестного, и его тоже зовут Наполеон. Мы уезжаем через неделю.
– Но вы действительно считаете, что мы на что-нибудь сгодимся? Вот уже полгода, как Луи-Филипп взял власть. Если бы Римский король хотел вернуться, он давно бы уже был здесь.
– Приходится считаться с австрийским канцлером. Меттерних не намерен выпускать добычу, а император Франц II прислушивается только к его советам. Конечно, принц уже должен был быть здесь, но страх увидеть на французском троне нового Наполеона одержал верх над вполне разумной идеей возвести на престол сына эрцгерцогини, ребенка, воспитанного в общем-то в австрийских традициях. Никто из тех, кому хорошо знакома эта проблема, и не рассчитывал на скорое возвращение, поскольку клетка сейчас закрыта плотнее, чем когда-либо. Придется взломать ее и выпустить Орленка.
– Но что можем мы, женщины? Чем мы можем помочь?
Фелисия оперлась локтями о стол, устремив на подругу сияющий взор.
– А мой неприкосновенный запас? Или по меньшей мере его часть? Как вам известно, у меня изумительной красоты драгоценности. Дюшан тоже это знает, поскольку я ему говорила, и ждет меня. Там мы будем не одни. У принца много сторонников в его окружении. А Дюшана вы знаете, он один стоит целой армии. Он уже, наверное, волнуется, что я не приехала. Значит, нас ждут. Я теперь при всем желании не могла бы отступить.
– Вы хотите пожертвовать своими драгоценностями? Но в них почти все ваше состояние!
– Император вернет все сторицей! – с лучезарной улыбкой отвечала Фелисия. – Не беспокойтесь, Гортензия. Нам все удастся, вот увидите. Франция слишком прекрасная страна, чтобы отдать ее в руки человека с зонтиком. Нам нужен орел, поэтому мы должны помочь Орленку улететь из австрийского гнезда.
Пыл Фелисии передался и Гортензии. Ей казалось, что вернулись времена, когда они вместе воспитывались в монастыре Святого Сердца Иисусова. Она чувствовала себя такой же, как тогда: дочерью одного из гениальных авантюристов, которых в изобилии породила эпоха Наполеона; девочкой, мечтавшей, засыпая в своей постели в пансионе, о юном принце, родившемся в один с ней день, о Римском короле, личность которого хотели скрыть под смешным австрийским титулом герцога Рейхштадтского. Помочь ему вернуть трон отца значило оживить прошлое и в какой-то мере заплатить долг ее собственного отца перед великим императором, оказавшим ему свое покровительство. Это значило стать на мгновение прежней Гортензией Гранье де Берни, какой она была до того, как Лозарг, ее мечты и несчастья превратили ее в другую женщину.
Однако когда она поздно вечером поднялась к себе и положила перед собой лист белой бумаги и взялась за перо, героическое возбуждение последних часов покинуло ее. Она написала несколько строчек Франсуа Деве с просьбой передать ее письмо Жану. Теперь предстояло самое трудное, а у нее не хватало храбрости. По сравнению с любовью, которую она испытывала к своему отшельнику – Князю Ночи, восстановление Империи казалось таким пустяком. Да она и не имела права об этом писать. Надо было написать, что Фелисия нуждалась в ней, что ей придется задержаться. Потом надо было признаться в обмане, что было самым трудным. Достаточно ли крепко любил ее Жан, чтобы понять и простить? Или, проще говоря, любил ли он ее? Его неудержимо влекли к себе развалины Лозарга. Там он мог вести вольную жизнь среди дикой природы, там он пользовался полной свободой, которую олицетворяли его верные волки. Сблизит ли их разлука или еще больше увеличит трещину, которая возникла в их отношениях из-за противоположности устремлений?
Она уже обмакнула перо в чернила, как страшная мысль пронзила мозг. Эта ужасная ночь с Батлером… а вдруг она не пройдет ей даром? Что, если судьбе будет угодно сыграть с ней такую жестокую шутку? Мысль, что ей придется вернуться в Комбер беременной от своего палача, вызывала у нее дурноту… Фелисия была права: сейчас нельзя было возвращаться. Надо подождать, убедиться… а также окончательно устранить смертельную опасность, какую несла с собой разрушительная страсть Батлера… Значит, ничего не оставалось, как отправляться в Вену и попытаться хотя бы привезти оттуда, к великой радости Фелисии, императора, который сумеет завоевать сердца всех французов…
Молодая женщина устремила задумчивый взор на пламя, весело потрескивающее в камине, потом, вновь обмакнув перо в чернила, вывела:
«Любовь моя, наша разлука продлится еще некоторое время…»
После этих первых слов перо быстрее побежало по бумаге. Гортензия изливала в письме всю свою любовь и умоляла о прощении за обман, который в конечном счете был проявлением той же самой любви.
Не зная, проверяет ли полиция письма, она воздержалась от сообщения о предстоящей поездке в Вену. По мнению Фелисии, их отсутствие продлится всего несколько недель. Но, запечатав письмо, Гортензия почувствовала смутную тревогу. После всех недоразумений между ней и любимым пролег еще и долгий путь, который приведет ее в самое сердце Европы, а ей так хотелось домой. Было от чего заболеть сердцу…
Тогда, уронив голову на руки, Гортензия расплакалась. И только усталость остановила этот поток слез…
Окруженная крепостными стенами и бастионами, превращенными горожанами в прогулочные аллеи, усеянная жемчужинами дворцов в стиле барокко и итальянского Возрождения, увенчанная серо-зелеными куполами и легкими шпилями, среди которых выделялся купол собора Святого Этьена, Вена показалась Гортензии сказочным городом. Она увидела ее с высоты Винервальда, раскинувшейся под низким небом и прорезанной широкой желтоватой лентой Дуная. Было сухо, дымка не скрывала ни силуэты, ни цветовую гамму столицы империи, словно нарисованной тушью точной рукой Дюрера.
– Вы полюбите Вену, – сказала ей Фелисия. – Город суров только с виду. А на самом деле здесь очень весело. Венцы просто влюблены в музыку и пирожные, они только танцуют и едят.
И действительно, пока их покрытая пылью, забрызганная дорожной грязью карета пробиралась по узким улицам, в воздухе, казалось, витала мелодия вальса, придавая воздушность серым камням домов. Царившее на улицах веселье красок сразу напоминало о том, что Вена – это ворота на Восток. Перед высокими порталами или резными решетками дворцов стояли привратники в великолепных ливреях с золотыми или серебряными позументами. Роскошные экипажи – а Вена всегда славилась экипажами и лошадьми – не раз встречались подругам. Впереди бежали скороходы, размахивая длинными палками из черного дерева, за ними следовали гайдуки в венгерских костюмах. Женщины спешили в церковь, закутавшись в широкие накидки, отороченные куницей или песцом, с золотыми кистями и на красной атласной подкладке. За ними лакеи несли подушечку и молитвенник. Встречались гвардейцы в красных мундирах с черными бархатными эполетами, в красных мундирах с серебряными эполетами, в ярко-синих мундирах с золотыми эполетами. Офицеры на отличных лошадях были облачены в белые или зеленые мундиры под плащом с большим воротником. Попадалась и голубая с серебряным сутажом форма гусар. Все старались хоть как-то украсить свою одежду. Нередки были народные костюмы, и тирольские шляпы соседствовали с украшенными лентами головными уборами венгерок. Даже нищие пестротой лохмотьев намекали на былое процветание.