— Недурная статуя!
И тут он заметил, что она делает усилие над собой, чтобы сохранить спокойствие.
— Я не хотел испугать вас. Это что, одно из ваших излюбленных мест?
— Да.
— Не слишком ли уединенно?
В это время проходившая мимо дама остановилась посмотреть на фонтан, затем прошла дальше.
Ирэн проводила ее взглядом.
— Нет, — сказала она, чертя по земле зонтиком. — У человека всегда есть спутник — его тень.
Сомс понял и, мрачно взглянув на нее, воскликнул:
— Что же, вы сами виноваты. Вы можете освободиться от этого в любой момент. Ирэн, вернитесь ко мне, и вы будете свободны.
Ирэн засмеялась.
— Не смейтесь! — вскричал Сомс, топнув ногой. — Это бесчеловечно! Выслушайте меня.
Существует ли какое-нибудь условие, на котором вы могли бы согласиться вернуться ко мне? Если я обещаю вам отдельный дом и только иногда буду приходить к вам...
Ирэн вскочила. В ее лице, во всей фигуре появилось что-то исступленное.
— Нет, нет, нет! Вы можете преследовать меня до могилы. Я не вернусь к вам.
Оскорбленный, едва сдерживая себя, Сомс отступил.
— Не устраивайте сцен! — сказал он резко.
И они продолжали стоять неподвижно, глядя на маленькую Ниобею, зеленоватое тело которой сверкало на солнце.
— Итак, это последнее ваше слово, — пробормотал Сомс, сжимая кулаки. — Вы обрекаете нас обоих.
Ирэн опустила голову.
— Я не могу вернуться. Прощайте.
Сомс задыхался от чувства чудовищной несправедливости.
— Стойте, — сказал он, — выслушайте меня еще минуту. Вы дали мне священный обет, вы пришли ко мне нищая. Вы имели все, что я мог дать вам. Вы без всякого повода с моей стороны нарушили этот обет; вы сделали меня посмешищем, лишили меня ребенка; вы связали меня по рукам и по ногам, и вы — вы все еще держите меня так, что я не могу без вас, не могу. Скажите, что вы после всего этого думаете о себе?
Ирэн обернулась, лицо ее было смертельно бледно, темные глаза горели.
— Бог сделал меня такой, какая я, есть, — сказала она, — порочной, может быть, если вам так хочется думать, но не настолько, чтобы второй раз отдаться мужчине, которого я ненавижу.
Солнце заиграло в ее волосах, когда она пошла, и, словно лаская, заскользило по всему плотно облегающему ее кремовому платью.
Сомс не мог выговорить ни слова, не мог двинуться с места. От этого слова «ненавижу», такого грубого, такого примитивного, Форсайт в нем весь содрогнулся. С глухим проклятием он сорвался с этого места, откуда она только что исчезла, и чуть не попал в объятия дамы, возвращавшейся обратно. Идиотка, идиотка-сыщица!
Обливаясь потом, он шел вперед, углубляясь в самую гущу леса.
«Хорошо же! — думал он. — Я могу теперь не церемониться с ней, она со мной ни капли не считается. Я ей сегодня же покажу, что она все еще моя жена!»
Но, повернув обратно домой, он должен был признаться себе, что сам не знает, что он хотел этим сказать. Нельзя же устроить публичную сцену, а, кроме публичной сцены, что он может сделать? Он готов был проклинать свою щепетильность. Ее, конечно, можно бы не щадить, но себя — увы! себя он должен пощадить! И, сидя в холле отеля, где мимо него ежеминутно проходили туристы с Бедекером в руках, забыв заказать завтрак, он предавался мрачным размышлениям. В петле! Вся его жизнь, со всеми естественными инстинктами и разумными стремлениями, затянута петлей, задавлена, а все потому, что судьба толкнула его семнадцать лет назад увлечься этой женщиной так слепо, без оглядки, что даже и теперь у него не лежит сердце ни к кому, кроме нее. Проклятье дню, когда он встретил ее, и его глазам за то, что они что-то увидели в ней, когда на самом деле она только жестокая Венера — и ничего больше. И, снова видя ее перед собой в залитом солнечным светом, плотно облегающем шелковом платье, он застонал так, что проходивший мимо турист подумал: «Вот скрутило человека! Гм, что это мы ели за завтраком?»
Попозже, сидя в открытом кафе недалеко от Оперы, за стаканом холодного чая с лимоном и опущенной в стакан соломинкой, он с каким-то злорадством решил пойти пообедать в ее отель. Если она окажется там, он поговорит с ней, если нет, он оставит ей записку. Он тщательно оделся и написал следующее:
"Ваша идиллия с этим субъектом Джолионом Форсайтом, во всяком случае, известна мне. Если Вы будете продолжать ее, имейте в виду, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сделать его положение невыносимым.
С. Ф."
Он запечатал записку, но оставил без адреса: ему не хотелось ни писать девичью фамилию Ирэн, к которой она так бесстыдно вернулась, ни ставить на конверте имя Форсайт, из опасения, как бы она не разорвала письмо не читая. Затем он вышел и зашагал по ярко освещенным улицам, запруженным вечерней толпой, жаждущей развлечений и зрелищ. Войдя в ее отель, он занял столик в дальнем углу ресторана, откуда ему были видны все двери. Ее не было. Он ел мало, торопливо, держась все время настороже. Она не шла. Он выжидал, томясь над своим кофе, выпил две рюмки ликера. Но она все не шла. Он подошел к доске, на которой висели ключи, и стал читать фамилии. Номер двенадцатый, бельэтаж! И Сомс решил, что сам пойдет и отнесет записку. Он поднялся по покрытой красным ковром лестнице, мимо маленькой гостиной: восьмой — десятый — двенадцатый! Постучать, подсунуть записку под дверь или... Он быстро огляделся по сторонам и нажал ручку. Дверь отворилась, но за ней в темном закоулке оказалась другая дверь; он постучал — ответа не было. Дверь была заперта. Она очень плотно прилегала к полу — подсунуть записку было нельзя. Он положил ее обратно в карман и минуту постоял, прислушиваясь. Почему-то он был уверен, что ее там нет. Внезапно он повернулся и пошел обратно, мимо маленькой гостиной, вниз по лестнице. Он остановился у конторки и сказал:
— Не будете ли вы так добры передать миссис Эрон эту записку.
— Мадам Эрон уехала сегодня, мсье, совершенно неожиданно, так часов около трех дня. У нее кто-то заболел в семье.
Сомс поджал губы.
— О! — сказал он. — Вы не знаете адреса?
— Нет, мсье! Кажется. Англия.
Сомс снова сунул записку в карман и вышел. Он окликнул проезжавший мимо экипаж:
— Везите меня куда-нибудь!
Кучер, который, по-видимому, не понял его, улыбнулся и взмахнул кнутом. И маленькая с желтыми колесами виктория покатила Сомса по всему звездообразному Парижу, останавливаясь иногда, когда кучер спрашивал: «C'est paf ici, monsieur?» — «Нет, поезжайте дальше», — пока тот, наконец отчаявшись, перестал спрашивать, и коляска с желтыми колесами Помчалась, не останавливаясь, мимо высоких плоских домов с закрытыми ставнями и проспектов, обсаженных платанами, — не коляска, а маленький Летучий голландец!