Лекарства ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела.
Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.
Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.
— Что случилось? — шепнул я Катерине.
— Ровно ничего, доктор, — отвечала Катерина, — графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.
Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.
Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать.
Прошло три дня.
Мы, т.е. твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.
Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.
Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.
От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких раньше не видывал.
Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» протянула руки. Через минуту она упала на подушки.
Мы бросились к ней, она была мертва.
Как ни готовы мы были к такому исходу, но когда наступит конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.
— Надо позвать людей, — сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.
Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета, Но вот послышались голоса, замелькали огни и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.
Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.
О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.
Меня, как врача, поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, оставались достаточно гибкими.
Покойницу поставили в капеллу.
Читать над нею явился монах соседнего монастыря.
Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его, как поклонника Бахуса.
После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница — неспокойная». Его удовлетворили.
На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.
Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.
Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его была накинута точно белая простыня.
Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…
Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.
Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как не неверен свет свечей, как не перебегают тени… но все же гроб пуст и пуст…
Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.
Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон… мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.
Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.
Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…
Боже… что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.
Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…
Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.
Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.
Не доверяю своим глазам… в висках стучит…
Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.
— Ах, это вы, доктор! — говорит сторож и облегченно вздыхает. — А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется; ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много: люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я бежал, позвал парней, одному-то жутко, — закончил сторож.
— Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, — приказываю я.
— Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, — сказал один из парней, поднимая чтеца. — Ну и тяжел же старик! — прибавил он.
В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.
— Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! — ораторствовал сторож.
Вынеси монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.
Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.
Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.
Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:
— Неспокойная, неспокойная.
Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.
Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на кровать, как моментально заснул.
День прошел обычно.
Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».
Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:
— Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.
— Что вы, доктор, да разве они по стольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, — ответила Пепа.
Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.
Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.
«Несчастье!» — сразу пришло в голову.
В один момент я готов. Отворяю.
Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.
— Доктор, доктор, монах… монах умер… — Заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.
Спешу.
На той же лавке, что и вчера, лежит монах.
Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.