Он снова взглянул на неё, сжавшуюся в комок, словно подстреленная, умирающая птица, которая ловит последние глотки воздуха, медленно поднимает мягкие невидящие глаза на того, кто убил её, прощаясь со всем, что так прекрасно в этом мире: с солнцем, с воздухом, с другом.
Так они сидели у огня по обе стороны камина и молчали.
Запах кедровых поленьев, который Сомс так любил, спазмой сжал ему горло. И, выйдя в холл, он настежь распахнул двери, жадно вдохнул струю холодного воздуха; потом, не надевая ни шляпы, ни пальто, вышел в сквер.
Голодная кошка тёрлась об ограду, медленно подбираясь к нему, и Сомс подумал: «Страдание! Когда оно кончится, это страдание?»
У дома напротив его знакомый, по фамилии Раттер, вытирал ноги около дверей с таким видом, словно говорил: «Я здесь хозяин!» И Сомс прошёл дальше.
Издалека по свежему воздуху над шумом и сутолокой улиц нёсся перезвон колоколов, «практиковавшихся» в ожидании пришествия Христа, – звонили в той церкви, где Сомс венчался с Ирэн. Ему захотелось оглушить себя вином, напиться так, чтобы стать равнодушным ко всему или загореться яростью. Если б только он мог разорвать эти оковы, эту паутину, которую впервые в жизни ощутил на себе! Если б только он мог внять внутреннему голосу: «Разведись с ней, выгони её из дому! Она забыла тебя! Забудь её и ты!»
Если б только он мог внять внутреннему голосу: «Отпусти её, она много страдала!»
Если б только он мог внять желанию: «Сделай её своей рабой, она в твоей власти!»
Если б только он мог внять внезапному проблеску мысли: «Не все ли равно!» Забыть, хотя бы на минуту, о себе, забыть, что ему не все равно, что жертва неизбежна.
Если б только он мог сделать что-то не рассуждая!
Но он не мог забыть; не мог внять ни внутреннему голосу, ни внезапному проблеску мысли, ни желанию; это слишком серьёзно, слишком близко касается его – он в клетке.
В конце сквера мальчишки-газетчики зазывали покупателей на свой вечерний товар, и их призрачные нестройные голоса перекликались со звоном колоколов.
Сомс зажал уши. В голове молнией мелькнула мысль, что – воля случая и не Босини, а он мог бы умереть, а она, вместо того чтобы забиться в угол, как подстреленная птица, и смотреть оттуда угасающими глазами…
Он почувствовал около себя что-то мягкое: кошка тёрлась о его ноги. И рыдание, потрясшее все его тело, вырвалось из груди Сомса. Потом все стихло, и только дома глядели на него из темноты – и в каждом доме хозяин и хозяйка и скрытая повесть счастья или страдания.
И вдруг он увидел, что дверь его дома открыта и на пороге, чернея на фоне освещённого холла, стоит какой-то человек, повернувшись спиной к нему. Сердце его дрогнуло, и он тихо подошёл к подъезду.
Он увидел своё меховое пальто, брошенное на резное дубовое кресло, персидский ковёр, серебряные вазы, фарфоровые тарелки по стенам и фигуру незнакомого человека, стоящего на пороге.
И он спросил резко:
– Что вам угодно, сэр?
Незнакомец обернулся. Это был молодой Джолион.
– Дверь была открыта, – сказал он. – Могу я повидать вашу жену? У меня к ней поручение.
Сомс посмотрел на него искоса.
– Моя жена никого не принимает, – угрюмо пробормотал он.
Молодой Джолион мягко ответил:
– Я не стану её задерживать.
Сомс протиснулся мимо него, загородив вход.
– Она никого не принимает, – снова сказал он.
Молодой Джолион вдруг посмотрел мимо него в холл, и Сомс обернулся. Там, в дверях гостиной, стояла Ирэн; в её глазах был лихорадочный огонь, полураскрытые губы дрожали, она протягивала вперёд руки. При виде их обоих свет померк на её лице; руки бессильно упали; она остановилась, словно окаменев.
Сомс круто обернулся, поймав взгляд своего гостя, и звук, похожий на рычание, вырвался у него из горла. Подобие улыбки раздвинуло его губы.
– Это мой дом, – сказал он. – Я не позволю вмешиваться в мои дела. Я уже сказал вам, и я повторяю ещё раз: мы не принимаем.
И захлопнул перед молодым Джолионом дверь.
1906