Во второй половине дня они прибыли в Стокгольм и как раз успели на вечерний поезд в Мальме, там пересели на паром и утром оказались наконец в Копенгагене. Друзья, чьи адреса дал им царь, были за границей. А еще через сутки на британском пароходе Евгения Петровна, Зоя и Федор отплыли во Францию.
Зоя была ошеломлена калейдоскопом новых впечатлений, омраченных, впрочем, жестокой морской болезнью. Бабушке даже показалось, что у нее жар, но она отнесла это на счет изнурительного путешествия, продолжавшегося уже шестые сутки — на лошадях, поездом, морем. Немудрено было измучиться, если даже могучий Федор выглядел лет на десять старше своих лет. К усталости примешивалась и глубокая печаль — ведь им пришлось покинуть отчизну. Они мало говорили, почти не спали и совсем не испытывали голода — слишком сильны были тягостные потрясения последних дней. Все было брошено — и прежний уклад, и тысячелетняя история, и дорогие им люди, живые и мертвые. Это было непереносимо, и Зоя даже мечтала, что они не доберутся до Франции, а лягут на дно, потопленные торпедой германской субмарины. Здесь, вдали от России, свирепствовала не революция, а мировая война. Однако Зоя подумала о том, что погибнуть в бою — много легче, чем взглянуть в лицо нарождающемуся миру, который она не знала и не хотела постигать. Она вспомнила, сколько раз они с Машей мечтали, как отправятся в Париж, как там будет весело и романтично, каких дивных платьев они там накупят!..
Действительность оказалась совсем иной. Они с бабушкой располагали очень скромной суммой денег, которую вручил им перед отъездом царь, да зашитыми в подкладку драгоценностями. Евгения Петровна собиралась немедленно продать их по приезде в Париж. А ведь был еще Федор, наотрез отказавшийся оставаться в России — его там ничто не держало, и он не представлял себе жизни без своих господ. Бросить его было бы беспримерной жестокостью, тем более что он обещал не быть им в тягость, а сейчас же подыскать себе работу. Так что было еще неизвестно, кто кого будет кормить в Париже… Федор тоже страдал от морской болезни, ибо впервые в жизни плыл на пароходе, и с мученическим лицом цеплялся за леер фальшборта.
— Что же мы будем делать, бабушка? — печально спросила Зоя, усевшись в тесной каюте напротив Евгении Петровны.
Сгинули как дым императорские яхты, дворцы, праздники и балы, исчез уютный отчий дом и тепло семейного очага. Исчезли окружавшие их люди, привычный образ жизни и даже уверенность в том, что Зоя и завтра будет есть досыта. У них не осталось ничего, кроме собственных жизней, а жить Зое не очень-то хотелось. О, если бы можно было перевести стрелку часов назад, вернуться в прежнюю Россию, в мир, которого больше не существовало! К Мари… К людям, которых больше не было на свете, — к отцу, матери, Николаю!.. Даже нельзя узнать, поправляется ли Маша…
— Прежде всего подыщем квартирку, — Ответила Евгения Петровна.
Она давно не бывала в Париже и вообще после смерти мужа почти не выходила из дому. Однако теперь она отвечала за жизнь Зои и ради внучки должна была собрать все свои силы, надежно устроить ей жизнь, а уж тогда… Господь продлит ее дни, чтобы она могла позаботиться о внучке. А та явно недомогала: сильно побледнела, отчего глаза стали казаться огромными, плохо выглядела. Коснувшись ее руки, графиня сразу поняла, что у девочки жар. Начался кашель, бабушка заподозрила воспаление легких. К утру кашель усилился, а по пути из Булони в Париж выяснилось, чем больна Зоя; на лице и руках, а потом и на всем теле появилась сыпь. Зоя заразилась корью! Бабушку это открытие не обрадовало: надо было как можно скорее доставить Зою в Париж, но дорога заняла десять часов. В Париже оказались около полуночи. Послав Федора за такси, всегда ожидавшими пассажиров у Северного вокзала, Евгения Петровна вывела Зою из вагона — та едва шла, почти повиснув на бабушке; лицо ее пылало, сделавшись почти такого же цвета, как волосы. Она надрывно кашляла и от жара с трудом осознавала происходящее.
— Я хочу домой, — хрипло пробормотала она, прижимая к груди собачку. Сава выросла за это время, прибавила в весе, и Зоя с трудом несла ее по перрону.
— Мы и едем домой, дитя мое. Сейчас Федор подгонит такси.
Но Зоя расплакалась совершенно по-детски: юная женщина исчезла, на Евгению Петровну глядел сквозь слезы больной измученный ребенок:
— Я хочу в Царское!..
— Потерпи, Зоенька, потерпи еще немного, скоро мы будем дома, — уговаривала ее бабушка.
Федор уже отчаянно махал им рукой, и Евгения Петровна мягко втолкнула Зою на сиденье таксомотора, а сама села возле. Федор с вещами поместился рядом с водителем — таким же пожилым и потрепанным, как и его автомобиль. Все молодые и здоровые были на фронте. Но куда же ехать? Они никого не известили о своем приезде и не забронировали номер по телеграфу.
— Alors?.. Onyva, mesdames? — улыбнулся шофер и, с удивлением заметив, что Зоя плачет, спросил:
— Elle est malade? [1] .
Евгения Петровна поспешила заверить его, что ее внучка совершенно здорова, но страшно утомлена, как и она сама.
— Откуда вы, мадам? — любезно поинтересовался шофер, пока Евгения Петровна лихорадочно вспоминала название отеля, в котором останавливалась когда-то с мужем… Немудрено: ей было восемьдесят два года, и она была измучена дорогой. А Зою нужно было срочно уложить в постель и вызвать к ней доктора.
— Скажите, не знаете ли вы какой-нибудь отель — небольшой, чистый и не слишком дорогой? — не отвечая на вопрос, спросила она.
Пока шофер раздумывал, она с опаской придвинула поближе свою сумку, где лежал последний и самый ценный подарок императрицы — пасхальное яйцо, сделанное по ее заказу Карлом Фаберже три года назад.
Это было подлинное произведение искусства — розовая эмаль, отделанная бриллиантами. Евгения Петровна знала, что это ее последний ресурс: когда все кончится, придется жить на деньги, вырученные от продажи этого творения Фаберже.
— В какой части города, мадам?
— В приличном квартале, разумеется. — Потом можно будет перебраться в гостиницу получше, а сегодня ночью им нужны только крыша над головой и три кровати. Пока обойдемся без роскошеств, думала Евгения Петровна.
— Неподалеку от Елисейских Полей есть недурной отель, мадам. Ночной портье — мой родственник.
— Там не очень дорого? — резко спросила Евгения Петровна.
В ответ водитель неопределенно пожал плечами.
Его пассажиры были не слишком хорошо одеты, старуха — так и вовсе как крестьянка, и денег у них, по всей видимости, негусто. Однако она хорошо говорила по-французски. И девочка, наверно, тоже. Она плакала всю дорогу, плакала и кашляла. Будем надеяться, у нее не чахотка…
— Не очень.
— Хорошо. Везите нас туда, — властно приказала Евгения Петровна.