Афанасьев посмотрел на Лену, которую придерживал за локоть тот человек, что гостеприимно встретил его в прихожей дулом пистолета в лицо, и ответил медленно, не спеша, потому что в его распоряжении была теперь целая вечность:
– Да. Потому что вы вырезали из тех писем МОЮ фамилию.
– Вот именно, – улыбнулся Ярослав Алексеевич. – И только вы могли навести нас на женщину по имени Елена. Потому что она была вашей женой. То есть БУДЕТ вашей женой. Вы внимательно читали те письма? Так вот, та встреча Малахова и Елены у фонтана – ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА – произошла летом 2010 года.
Афанасьев ожесточенно стиснул зубы, словно все еще борясь с искушением поверить в то, что все это – правда.
– В том году, когда были написаны эти письма, госпоже Панфиловой действительно было… то есть будет, – по лицу Ярослава Алексеевича проскользнула блеклая, словно выцветшая, ироничная улыбка, – двадцать пять лет. И она писала эти письма уже правой рукой, потому что лет пять назад сломала… то есть еще пока четыре дня как сломала левую руку. Теперь она станет правшой. Вот это затруднило поиски. А ведь документы в самом деле у нее. Точнее, будут у нее, осталось только дождаться, когда Малахов положит их в сейф летом 2010 года. А он положит, потому что он УЖЕ сделал это. Вот и все. Кстати, если вы внимательно читали письма, то она будет жить вот в этой квартире с вами, Евгений Владимирович. Малахов улыбнулся:
– Не волнуйтесь, Евгений. Все обойдется. Вы уж поверьте мне. Я – знаю. Не исключено, что мы с вами еще увидимся. Не буду вводить вас, Женя, в чудовищные дебри теоретической и экспериментальной физики. Попросту говоря, мне удалось найти одно из несчетного множества решений уравнения, математическим путем объясняющего взаимодействие между тремя фундаментальными силами– электромагнетизмом, силой тяготения и ядерной энергией. Это уравнение называется в просторечии единой теорией поля.
– Ничего себе просторечие, – процедил Ярослав Алексеевич.
– Я поставил эксперимент, – продолжал Малахов, не обратив внимания на ядовитую реплику разведчика, – и он удался. Проще говоря, на основе теории и того самого одного-единственного решения мне удалось создать Туннель. Так я называю временно-пространственный коридор между Москвой и Подмосковьем две тысячи пятого года и вашим городом образца лета две тысячи десятого. Это вышло произвольно, я не выбирал места и времени конечной точки Туннеля. Это не фантастика, Евгений Владимирович. Это очень просто. К этому подобрались уже давно, еще в середине века. Мне удался только последний шаг, обеспечивший переход из количества в качество. Вы спросите у своих друзей из бывшего КГБ. Я назвал этот проект довольно поэтично: «Опрокинутое небо». Когда вы пройдете сквозь время, вы поймете, почему я так назвал свою работу.
– И как… вот… – пролепетал Афанасьев.
– Мне удалось в принципе немногое. Ни о какой машине времени речи не идет. Кроме того, вскоре Туннель распался. И продублировать его мне не удалось. Максимум, на что меня хватило – это второй, менее удачный и более опасный Туннель. Вот сюда… в сентябрь две тысячи десятого, как мне удалось установить. Я проник сюда из шестого августа этого года.
– Значит, вы сейчас… – У Афанасьева захватило дух.
Малахов посмотрел на него и горько усмехнулся.
– Меня уже нет, – сказал он, – я говорю с вами из шестого августа этого года, а седьмого августа я погиб. Я читал об этом. Сейчас на носу октябрь. Это звучит дико, я понимаю, но язык, проблемы и особенно достижения фундаментальной науки вообще непостижимы для обычного, неподготовленного человека. Многое засекречено. Многое уничтожено. И я уничтожу свои работы. Ведь уничтожил же Эйнштейн перед смертью несколько хорошо проработанных им теорий! Неужели я чем-то лучше Эйнштейна? Звучит банально, правда? Сколько раз писатели-фантасты вытряхивали из своей многообразной фантазии нечто гораздо поизощреннее, чем то, что я сейчас изложил. А ведь все так просто.
– Он спрятал свои материалы вот в этот сейф, – повторил Ярослав Алексеевич. – Спрятал в две тысячи десятом году, и сейчас их здесь нет. Но они непременно появятся. Когда вы сказали, Евгений Владимирович, кого вы тут видели, я понял, что Малахов хочет забрать свои материалы и уничтожить их. То есть хотел. Но ему это не удалось – он снова не попал в 2010-й. И мы выследили его появление здесь. Но теперь у него уже нет ВРЕМЕНИ. Завтра, седьмого августа, он погибнет.
– Но неужели нельзя как-то изменить… ведь вы знаете, что случится такое?.. – заговорила Лена.
Малахов улыбнулся.
– Это уже случилось, – торжественно и даже с некоторой долей театральности сказал он, – и я не в силах изменить ничего. Там, в двух месяцах позади, я ничего не буду помнить из того, что не принадлежит МОЕМУ ВРЕМЕНИ И МОЕМУ ПРОСТРАНСТВУ. Как не помнил я там тебя, Лена. Как и ты забудешь этот разговор и меня самого, когда я вернусь назад, чтобы завтра умереть. Но мы встретимся, Леночка… обязательно встретимся. У фонтана, теплым июньским вечером 2010 года.
Женя вжался в стену и впервые в жизни показался себе жалким, куда более жалким, чем перерубленный лопатой червь. Малахов поднялся во весь свой высокий рост, и даже костлявые плечи и впалая грудь не мешали ему выглядеть величественно в этот последний момент.
– Отвернитесь, – сказал он. – Сейчас Туннель-два закроется и заберет меня. Это так просто, не надо делать большие глаза. Любой вирус или вон тот таракан устроен куда сложнее, чем эта дыра в пространстве и во времени. И если в прошлый раз, Лена, и вы, Женя, сохранили в памяти информацию обо мне, то только потому, что я не закрыл Туннель. А теперь – все.,
И он встал и под дулом пистолета парня в короткой куртке шагнул к окну.
– Ты что, сука! – вдруг заорал Ярослав Алексеевич. – Свалить!
– Хорошо, что я не уничтожил свою работу, – произнес Малахов. – Надеюсь, через много лет вы подготовитесь к тому, чтобы узнать об ее итогах. А теперь мне пора. Сейчас согласно заложенной программе Туннель закрывается.
– Свалит… – сдавленно пролепетал разведчик, с которого слетел весь его лоск. Он страшно побледнел и бросился к Малахову.
– Уйди-и-и-и! – загремел под потолком вопль Николая.
Ярослав Алексеевич прыгнул на него, как тигр, Афанасьев в ужасе зажмурился, а Лена неловко, бочком, осела на пол.
И тут ударило. Все та же ослепительная вспышка распустившегося призрачным упругим клубом невыносимо яркого белого пламени, все те же синевато-белые искры. Но только вплелся во все это страшный, звериный вопль пронзенного раскаленным прутом волка.
Афанасьев почувствовал, как что-то огромное и белое запрокидывается в его закрытых и плотно зажмуренных глазах, словно больничный потолок в широко распахнутом взгляде насильно укладываемого на койку буйнопомешанного.
И тогда он посмотрел.
В углу неподвижно лежал Ярослав Алексеевич. Вернее, то, что от него осталось. Потому что у трупа, страшно обгоревшего, отсутствовала голова, правое плечо и рука. Словно отрезало огромным ножом с волнистым лезвием. Одежда расползлась, и, когда Афанасьев, словно завороженный, подошел к останкам и тронул полу рубашки, она рассыпалась, как истлевшая за многие годы.