– Ты когда-нибудь видел мемориал? – спросила Элинор.
Ей не требовалось уточнять, какой именно. Существовал один-единственный, в Вашингтоне. Но потом он вспомнил длинную черную копию, которую устанавливали на кладбище, рядом с Федерал-билдинг.
– Нет, – ответил он, помолчав. – Я никогда его не видел.
После того, как воздух в джунглях очистился и кассета с Хендриксом отзвучала, их четверка вошла в туннель, а тем временем остальные члены отряда сидели на вещевых мешках, перекусывали и ждали. Час спустя наружу вышли только Босх и Медоуз. Медоуз нес с собой три скальпа вьетконговцев. Он выставил их над землей, демонстрируя сидящим, и завопил:
– Вы видите перед собой самого паршивого братана во всем черном эхе!
Вот откуда пошло это название. Позднее они нашли в туннелях и Джарвиса с Ханраханом. Те попались в капканы. Они были мертвы.
Элинор сказала:
– Однажды я посетила его, когда жила в Вашингтоне. Я не могла заставить себя пойти на его открытие в восемьдесят втором. Но много лет спустя наконец набралась храбрости. Мне хотелось увидеть имя моего брата. Я подумала, что это как-то поможет мне разложить все по полочкам, правильно осмыслить то, что с ним произошло, понимаешь?..
– И как, помогло?
– Нет. Стало только хуже. Это наполнило меня яростью. Породило во мне жажду справедливости – если вообще можно понять, о чем я говорю. Я хотела для своего брата торжества справедливости.
Тишина вновь повисла в машине, и Босх подлил еще кофе себе в чашку. Он уже начинал чувствовать дрожь возбуждения, вызванную действием кофеина, но не мог остановиться. Он был кофеманом. Он заметил двоих пьянчуг, которые, споткнувшись, повалились с ног перед хранилищем. Один из мужчин выбросил руки вперед и вверх, словно стараясь дотянуться до громадной двери хранилища. Через некоторое время они двинулись дальше. Он подумал о той ярости, которую пришлось испытать Элинор из-за своего брата. Об испытанной ею беспомощности. Он подумал о своей собственной ярости. Ему было знакомо это чувство – быть может, не совсем такое, но зато переживаемое в другой перспективе, в другом ракурсе. Всякий, кого коснулась война, знал что-то похожее. Он так и не сумел до конца изжить его в себе и не был уверен, что хочет. Лучше гнев и печаль, чем полная пустота. «Не ее ли ощущал Медоуз? Не пустоту ли?» – спрашивал себя Босх. Не ощущение ли пустоты кидало его от одного занятия к другому, от одной иглы к другой, пока он не оказался окончательно и подчистую истрачен в своем последнем боевом задании? Босх решил, что пойдет на похороны Медоуза, что этот долг он обязан ему отдать.
– Помнишь, ты говорил мне о том человеке, о Кукольнике? – спросила Элинор.
– И что?
– Ваша служба внутренних расследований… они пытались обвинить тебя в том, что ты его казнил?
– Да, я тебе рассказывал. Они пытались. Но у них не вышло. Все, что им удалось, – это добиться временного отстранения меня от должности за процедурные нарушения.
– Понимаешь, я хотела сказать, что, даже если они фактически были правы, они все равно были не правы по существу. В моем понимании это было восстановлением справедливости. Я бы назвала это правосудием. Ты знал, что будет дальше с таким человеком. Посмотри на Ночного охотника. Его никогда не казнят. Или на это потребуется двадцать лет.
Босх почувствовал себя неуютно. Он задумывался над мотивами своих действий в отношении Кукольника только наедине с собой. Он никогда не рассуждал об этом вслух. Он не понимал, к чему она клонит.
– Я знаю, будь это даже правда, ты все равно бы никогда не признался. Но я думаю, что ты – либо сознательно, либо подсознательно – действительно вынес ему приговор. Ты хотел правосудия для тех женщин, которые стали его жертвами. Быть может, даже для своей матери.
Босх повернулся к ней, пораженный, и уже хотел спросить, откуда ей известно о его матери и почему в своем сознании он должен был связать ее с Кукольником. Потом опять вспомнил о своем досье. Очевидно, в нем это было как-то отражено. Когда он поступал на работу в полицию, ему надо было указать в заявлении, не является ли он или кто-либо из его родственников жертвой преступления. Босх написал, что является сиротой с одиннадцати лет – с того времени, как мать его была найдена задушенной в переулке возле Голливудского бульвара. Ему не потребовалось указывать, чем она зарабатывала на жизнь. Место преступления и его характер говорили сами за себя.
Когда он вновь обрел хладнокровие, то все-таки спросил Элинор, к чему она клонит.
– Ни к чему, – ответила она. – Просто… я уважаю это. Думаю, на твоем месте мне бы захотелось сделать то же самое. Так мне кажется. Надеюсь, у меня бы хватило смелости.
Он посмотрел на нее. Лица обоих были полностью в тени. Уже совсем стемнело, ни один автомобиль в это время не проезжал мимо, и в машине царил сумрак.
– Давай ты спи первая, а я потом, – сказал он. – Я выпил слишком много кофе.
Элинор не ответила. Он предложил достать из багажника одеяло, но она отказалась.
– Ты когда-нибудь слышал, что сказал Дж. Эдгар Гувер о справедливости? – спросила она.
– Он, наверное, много чего говорил, но навскидку я ничего не припомню.
– Он сказал, что справедливость занимает второстепенное положение по отношению к закону и порядку. Думаю, он был прав.
Больше она ничего не сказала, и через некоторое время он услышал ее глубокое и ровное дыхание. Когда мимо проехала случайная машина, он посмотрел на лицо Элинор, выхваченное из тьмы светом фар. Она спала, как ребенок, положив голову на руки. Босх приоткрыл окно и закурил. Он курил и пытался ответить себе на вопрос, не собирается ли он влюбиться в нее и способен ли в нее влюбиться? А она в него? Эта мысль и возбуждала, и тревожила его в одно и то же время.
Серый рассвет спустился на город, наполнив пространство гаража слабым светом. Утро также принесло с собой легкий моросящий дождик, асфальт намок, и нижняя половина витрины «Беверли-Хиллз сейф энд лок» запотела от влаги. Это был первый на памяти Босха хоть какой-то дождь за последние несколько месяцев. Уиш все спала, а он наблюдал за хранилищем: потолочные светильники все так же ярко освещали целевой объект, все так же сверкающий хромированной сталью. Было двадцать минут седьмого, но Босх забыл, что Элинор должна была в шесть часов позвонить Рурку, и не разбудил ее. По правде сказать, он вообще так и не разбудил ее за всю ночь, чтобы поменяться ролями. Просто он не успел устать. В три тридцать вышел на радиосвязь Хаук – для проформы, убедиться, что кто-то бодрствует. После этого уже никто и ничто не нарушало их покой, как не было никакого движения в помещении хранилища. Остаток ночи Босх думал попеременно об Элинор Уиш и о хранилище, которое они караулили.
Он потянулся за стоявшим на приборной доске стаканчиком в надежде найти хоть холодный глоток кофе, но стакан был пуст. Он обернулся и бросил пустой стакан за спинку сиденья на пол. При этом в глаза ему бросился лежащий на заднем сиденье пакет из Сент-Луиса. Гарри взял его, вытащил оттуда толстую пачку бумаг и лениво стал просматривать, не забывая каждые несколько секунд бросать взгляд на хранилище.