— Подумай, как обидно! — с жаром сказала девушка. — Ведь если бы она не лаяла на каждого прохожего, ее бы не держали на цепи. Человек — подлая тварь. Я два раза потихоньку спускала ее; оба раза она меня чуть не укусила, а после просто бесновалась от радости; но потом она неизменно прибегала домой, и ее опять сажали на цепь. Будь моя воля, я посадила б на цепь ее хозяина, — Джон заметил, как сверкнули ее зубы и глаза. — Я выжгла бы ему на лбу клеймо: «Зверь». Была бы ему наука!
Джон согласился, что средство превосходное.
— Всему виной, — сказал он, — инстинкт собственности, который изобрел цепи. Последнее поколение только и думало, что о собственности; вот почему разыгралась война.
— О! — воскликнула Флер. — Мне никогда не приходило это на ум. Твои родные и мои поссорились из-за собственности. А она ведь есть у нас у всех — твои родные, мне кажется, богаты.
— О да! К счастью! Не думаю, чтоб я сумел зарабатывать деньги.
— Если б ты умел, ты бы мне не нравился.
Джон с трепетом взял ее под руку.
Флер смотрела прямо вперед и напевала:
Джонни. Джонни, пастушок,
Хвать свинью — и наутек?
Рука Джона робко обвилась вокруг ее талии.
— Довольно неожиданно! — спокойно сказала Флер. — Ты часто это делаешь?
Джон опустил руку. Но Флер засмеялась, и его рука снова легла на ее талию. Флер запела:
О, кто по горной той страхе
За такой помчится на коне.
О, кто отважится за мной
Дорогой горной той?
— Подпевай, Джон!
Джон запел. К ним присоединились жаворонки, колокольчики овец, утренний звон с далекой церкви в Стэйнинге. Они переходили от мелодии к мелодии, пока Флер не заявила:
— Боже! Вот когда я по-настоящему проголодалась!
— Ах, мне так совестно!
Она заглянула ему в лицо.
— Джон, ты — прелесть!
И она локтем прижала к себе то руку, обнимавшую ее. Джон едва не зашатался от счастья. Желто-белая собака, гнавшаяся за зайдем, заставила ело отдернуть руку. Они смотрели вслед, пока заяц и собака не скрылись под горой. Флер вздохнула:
— Слава богу, не поймает! Которые час? Мои остановились. Забыла завести.
Джон посмотрел на часы.
— Черт возьми! И мои стоят.
Пошли дальше, взявшись за руки.
— Если трава сухая, — предложила Флер, — присядем да минутку.
Джон скинул куртку, и они уселись на ней вдвоем.
— Понюхай! Настоящий дикий тмин.
Он снова обнял ее, и так они сидели молча несколько минут.
— Ну и ослы! — вскричала Флер и вскочила. — Мы безобразно опоздаем, вид у нас будет самый дурацкий, и они все насторожатся. Вот что, Джон: мы просто вышли побродить перед завтраком, чтобы нагулять аппетит, и заблудились. Хорошо?
— Да, — согласился Джон.
— Это важно. Нам будут чинить всевозможные препятствия. Ты хорошо умеешь лгать?
— Кажется, не слишком. Но я постараюсь.
Флер нахмурилась.
— Знаешь, я думаю, нам не позволят дружить.
— Почему?
— Я тебе уже объясняла.
— Но это глупо!
— Да; но ты не знаешь моего отца.
— Я думаю, что он тебя очень любит.
— Видишь ли, я — единственная дочь. И ты тоже единственный — у твоей матери. Такая обида! От единственных детей ждут слишком многого. Пока переделаешь все, чего от тебя ждут, успеешь умереть.
— Да, — пробормотал Джон, — жизнь возмутительно коротка. А хочется жить вечно и все познать.
— И любить всех и каждого?
— Нет, — воскликнул Джон, — любить я желал бы только раз — тебя!
— В самом деле? Как ты это быстро! Ах, смотри, вот меловая яма; отсюда недалеко и до дому. Бежим!
Джон пустился за нею, спрашивая себя со страхом, не оскорбил ли он ее.
Овраг — заброшенная меловая яма — был полон солнца и жужжания пчел. Флер откинула волосы со лба.
— Ну, — сказала она, — на всякий случай тебе разрешается меня поцеловать, Джон.
Она подставила щеку. В упоении он запечатлел поцелуй на горячей и нежной щеке.
— Так помни: мы заблудились; и по мере возможности предоставь объяснения мне; я буду смотреть на тебя со злостью для большей верности; и ты постарайся и гляди на меня зверем!
Джон покачал головой:
— Не могу!
— Ну, ради меня; хотя бы до дневного чая.
— Догадаются, — угрюмо проговорил Джон.
— Как-нибудь постарайся. Смотри! Вот мы и дома! Помахай шляпой. Ах, у тебя ее нет! Ладно, я крикну. Отойди от меня подальше и притворись недовольным.
Пять минут спустя, поднимаясь на крыльцо и прилагая все усилия, чтобы казаться недовольным, Джон услышал в столовой звонкий голос Флер:
— Ох, я до смерти голодна. Вот мальчишка! Собирается стать фермером, а сам заблудился. Идиот!
Завтрак кончился, и Сомс поднялся в картинную галсрею в своем доме близ Мейплдерхема. Он, как выражалась Аннет, «предался унынию». Флер еще не вернулась домой. Ее ждали в среду, но она известила телеграммой, что приезд переносится на пятницу, а в пятницу новая телеграмма известила об отсрочке до воскресенья; между тем, приехала ее тетка, ее кузены Кардиганы и этот Профон, и ничего не ладилось, и было скучно, потому что не было Флер. Сомс стоял перед Гогэном — самым больным местом своей коллекции. Это безобразное большое полотно он купил вместе с двумя ранними Матиссами перед самой войной, потому что вокруг пост-импрессионистов подняли такую шумиху. Он раздумывал, не избавит ли его от них Профон бельгиец, кажется, не знает, куда девать деньги, — когда услышал за спиною голос сестры: «По-моему, Сомс, эта вещь отвратительна», и, оглянувшись, увидел подошедшую к нему Уинифрид.
— Да? — сказал он сухо. — Я отдал за нее пятьсот фунтов.
— Неужели! Женщины не бывают так сложены, даже чернокожие.
Сомс невесело усмехнулся:
— Ты пришла не за тем, чтобы мне это сообщить.
— Да. Тебе известно, что у Вэла и его жены гостит сейчас сын Джолиона?
Сомс круто повернулся.
— Что?
— Да-а, — протянула Уинифрид, — он будет жить у них все время, пока изучает сельское хозяйство.
Сомс отвернулся, но голос сестры неотступно преследовал его, пока он шагал взад и вперед по галерее.
— Я предупредила Вэла, чтобы он ни ему, ни ей не проговорился о старых делах.