— Один из «несчастненьких» нашей Джун; но портрет неплохой.
Джон осторожно взял мать под руку.
— Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье.
Он почувствовал, как задрожала ее рука.
— Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если найдет возможным.
— Значит, ссора была серьезная? — пресекающимся голосом сказал Джон.
— Да.
В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее — локоть ли, или сжимавшие его пальцы.
— Некоторые люди, — сказала мягко Ирэн, — находят, что луна на ущербе имеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на тени кипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два месяца в Италию. Хочешь?
Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутны были его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он лучшего и не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подсказывало ему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он проговорил запинаясь:
— О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только что принялся за дело? Мне хотелось бы подумать.
Ее голос отозвался холодно и ласково:
— Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься всерьез за сельское хозяйство. С тобою, в Венеции — как было бы хорошо!
Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки.
— А как же ты оставишь папу одного? — сказал он робко, чувствуя себя виноватым.
— Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя бы Италию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном.
Чувство вины умерло в Джоне: он знал — да, знал, — что его отец и мать говорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер. Сердце его ожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать сказала:
— Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право, было бы чудесно!
Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть ее лица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напроказит; ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви к ней, и оттого, что сознавал свою правоту.
А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ее спальню от спальни мужа.
— Ну как?
— Он подумает, Джолион.
Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно:
— Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этим покончили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Он только должен понять...
— Только! Он не поймет; это невозможно.
— Я в его возрасте понял бы.
Ирэн схватила его за руку.
— Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был таким невинным.
— Это правда, — сказал Джолион. — Но не странно ли? Ты и я, мы могли бы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственным нашим мальчиком мы немеем.
— Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет.
— Джон не может нас осудить!
— Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажет самому себе: «Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?» Ему это покажется преступным, да так оно и было!
Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы.
— Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми и с каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отбросили бы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом деле влюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упрямый народ; и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его излечить — то потрясение, которое он испытает, если ему все рассказать.
— И все-таки дай мне попробовать.
Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, между болью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он втайне больше доверял дьяволу, чем морю; но если Ирэн предпочитает море, он должен примириться. В конце концов, это будет для него подготовкой к той разлуке, которой нет конца. Он обнял ее, поцеловал в глаза и сказал:
— Как хочешь, любимая.
«Маленькое волнение» любви поразительно разрастается, когда ей грозит опасность. Джон прибыл на Пэддингтонский вокзал за полчаса до срока и, как ему казалось, с опозданием на добрую неделю. Он стоял около условленного книжного киоска в толпе воскресных дачников, и даже грубая шерсть клетчатого костюма не могла скрыть взволнованное биение его сердца. Он читал названия романов на прилавке и наконец купил один из них, чтобы избежать косого взгляда продавца. Роман назывался "Сердце стези! ", что должно было иметь какой-то смысл, хотя, по всей видимости, не имело. Купил он, кроме того, «Зеркало дамы» и «Земледельца». Каждая минута длилась час и полна была воображаемых ужасов. Когда прошло девятнадцать таких минут, Джон увидел Флер в сопровождении носильщика, катившего багаж. Она подошла быстро, спокойно. Она поздоровалась с ним, как с братом.
— Первый класс, — сказала она носильщику, — угловые места, одно против другого.
Джон дивился ее поразительному самообладанию.
— Нельзя ли нам занять целое купе? — спросил он шепотом.
— Не выйдет. Поезд с частыми остановками. Разве что после Мэйденхеда. Держись непринужденно, Джон.
Джон скривил лицо в хмурую гримасу. Они вошли в купе — и с ними двое каких-то болванов, черт бы их побрал! От смущения он дал на чай носильщику уйму денег. Подлец не заслужил и пенни за то, что привел их сюда, да еще с таким видом, точно все понял!
Флер спряталась за «Зеркало дамы». Джон в подражание ей — за «Земледельца». Поезд тронулся. Флер уронила «Зеркало дамы» и наклонилась вперед.
— Ну? — сказала она.
— День тянулся, точно две недели!
Она кивнула в знак согласия, и у Джона сразу просветлело лицо.
— Держись непринужденно, — шепнула Флер и прыснула со смеху.
Джон почувствовал обиду. Как может он держаться непринужденно, когда над ним нависла угроза Италии? Он намеревался сообщить ей новость осторожно, но тут выложил сразу:
— Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!
Флер опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.
— О! — сказала она.
Вот и все, но этого было довольно.
Это «О!» было как быстро отдернутая рука в фехтовании при подготовке к неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.
— Ты должен ехать!