— Вертопрах он, твой кузен Вал.
— Ну что ты, папа! Они страшно любят друг друга. Я обещала приехать к ним в субботу и погостить до среды.
— Объезжать скаковых лошадей! — повторил Сомс.
Это само по себе было достаточно скверно, но причина его недовольства заключалась в другом: какого черта его племянник вернулся из Африки? Мало им было его собственного развода, так нет же, понадобилось еще, чтобы его родной племянник женился на дочери его соперника — на единокровной сестре Джун и того мальчишки, на которого Флер поглядывала только что из-под рычага водокачки. Если не принять мер. Флер выведает все о его старых невзгодах! Столько неприятностей сразу! Налетели на него сегодня, точно пчелиный рой!
— Я не одобряю этой поездки, — сказал он.
— Мне хочется посмотреть скаковых лошадей, — ответила Флер, — и они обещали поучить меня ездить верхом. Ты знаешь, Вэл не может много ходить; но он превосходный наездник. Он мне покажет своих лошадей на галопе.
— Уж эти мне скачки! — сказал Сомс. — Жаль, что война не пристукнула их окончательно. Вэл, я боюсь, пошел в своего отца.
— Я ничего не знаю о его отце.
— Н-да, — промычал Сомс. — Он увлекался лошадьми и умудрился сломать себе шею в Париже на какой-то глупой лестнице. Для твоей тетки это было счастливым избавлением.
Сомс насупился, вспоминая следствие по поводу этой самой лестницы, на которое он ездил в Париж шесть лет назад, потому что Монтегью Дарти уже не мог сам на нем присутствовать, — обыкновенная лестница в доме, где играют в баккара. Выигрыши ли ударили его зятю в голову? Или тот способ, которым он их отпраздновал? Французские следователи очень невнимательно отнеслись к делу; на долю Сомса выпало немало хлопот.
Голос Флер вывел его из задумчивости:
— Смотри! Те самые люди, которых мы видели в галерее.
— Какие люди? — пробурчал Сомс, хотя отлично понял, о ком она говорит.
— Красивая женщина, правда?
— Зайдем сюда, тут вкусные пирожные, — отрезал Сомс и, крепче прижав к груди ее локоть, завернул в кондитерскую. С его стороны это было очень необычно, и он сказал смущенно: — Что для тебя заказать?
— Ох, я ничего не хочу. Меня угостили коктейлем, а завтрак был семиэтажный.
— Надо заказать что-нибудь, раз мы зашли, — пробормотал Сомс, не выпуская ее руки.
— Два стакана чая, — сказал он, — и две порции нуги, но не успел он сесть, как сердце снова забило тревогу, побуждая его обратиться в бегство. Те трое... те трое тоже вошли в кондитерскую. Сомс услышал, как Ирэн что-то сказала сыну, а тот ответил:
— Ах, нет, мамочка, прекрасная кондитерская. Самая моя любимая.
И они втроем заняли столик.
В это мгновение, самое неловкое за всю его жизнь, осаждаемый призраками и тенями прошлого в присутствии двух женщин, которых только и любил он в жизни: своей разведенной жены и своей дочери от ее преемницы, Сомс боялся не столько их, сколько своей двоюродной племянницы Джун. Она может устроить сцену, может познакомить этих двух детей — она способна на все. Он слишком поспешно стал кусать нугу, и она завязла на его вставных зубах. Прибегнув к помощи пальцев, он взглянул на Флер. Девушка сонно жевала нугу, но глаза ее были устремлены на юношу. Форсайт в Сомсе говорил: «Только начни чувствовать, думать — и ты погиб!» И он стал отчаянно отковыривать нугу. Вставные зубы! Интересно, у Джолиона тоже вставные зубы? А у этой женщины? Было время, когда он ее видел всю, как есть, без всяких прикрас, даже без платья. Этого у него никто не отнимет. И она тоже это помнит, хоть и сидит здесь
спокойная, уверенная, точно никогда не была его женой. Едкая ирония шевелилась в его форсайтской крови — острая боль, граничившая с наслаждением. Только бы Джун не двинула на него весь вражий стан! Мальчик заговорил:
— Конечно, тетя Джун ("Так он зовет сестру тетей? Впрочем, ей ведь под пятьдесят! "), ты очень добра, что поддерживаешь их и поощряешь. Но, по-моему, ну их совсем!
Сомс украдкой поглядел на них: встревоженный взгляд Ирэн неотступно следил за мальчиком. Она... она была способна на нежность к Босини, к отцу этого мальчика, к этому мальчику! Он тронул Флер за руку и сказал:
— Ну, ты кончила?
— Еще порцию, папа, пожалуйста.
Ее стошнит! Сомс подошел к кассе заплатить. Когда он снова обернулся. Флер стояла у дверей, держа в руке платок, который мальчик, по-видимому, только что подал ей.
— Ф. Ф., — услышал он ее голос. — Флер Форсайт, правильно, мой. Благодарю вас.
Боже правый! Как она переняла трюк, о котором он сам только что рассказал ей в галерее, — мартышка!
— Форсайт? Неужели? Моя фамилия тоже Форсайт. Мы, может быть, родственники?
— Да, вероятно. Других Форсайтов нет. Я живу в Мейплдерхеме, а вы?
— В Робин-Хилле.
Вопросы и ответы чередовались так быстро, что Сомс не успел пошевелить пальцем, как все было кончено. Он увидел, что лицо Ирэн загорелось испугом, едва заметно покачал головой и взял Флер под руку.
— Идем, — сказал он.
Она не двигалась.
— Ты слышал, папа? Как странно: у нас одна и та же фамилия. Мы родственники?
— Что такое? — сказал он. — Форсайт? Верно дальние.
— Меня зовут Джолион, сэр. Сокращенно — Джон.
— А! О! — сказал Сомс. — Да. Дальние родственники. Как поживаете? Вы очень любезны. Прощайте!
Он пошел.
— Благодарю вас, — сказала Флер. — Au revoir!
— Au revoir, — услышал Сомс ответ мальчика.
По выходе из кондитерской первым побуждением Сомса было сорвать свою досаду, сказав дочери: «Что за манера ронять платки!» — на что она с полным правом могла бы ответить: «Эту манеру я переняла от тебя!» А потому вторым его побуждением было, как говорится, «не трогать спящую собаку». Но Флер, несомненно, сама пристанет с вопросами. Он искоса поглядел на дочь и убедился, что она точно так же смотрит на него. Она сказала мягко:
— Почему ты не любишь этих родственников, папа? Сомс приподнял уголки губ.
— С чего ты это взяла?
— Cela se voit .
«Это себя видит» — ну и выражение!
Прожив двадцать лет с женой-француженкой. Сомс все еще недолюбливал ее язык: какой-то театральный. К тому же в сознании Сомса этот язык ассоциировался со всеми тонкостями супружеской иронии.
— Почему? — спросил он.
— Ты их, конечно, знаешь, а между тем и виду не подал. Я заметила, они глядели на тебя.
— Этого мальчика я видел сегодня в первый раз в жизни, — возразил Сомс, — и сказал чистую правду.
— Да, но остальных ты знал, дорогой мой.