Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.
Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:
– На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:
– Потрясающе!
– Да, но ты никогда бы так не поступил.
– Понятия не имею, как бы я поступил!
– Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.
– Пытка – жестокая штука.
– Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня – стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат – мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.
– В поэме про это нет ни слова, – вставил Майкл.
– Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.
Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия – пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.
– А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.
– Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.
– Динни в курсе?
– Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.
Она держалась так, как никто бы не сумел, – изумительно!
– Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все – хотя бы ради
Динни.
– Нет, я просто обязан отказаться от неё.
– Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…
– Я тоже.
Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.
– Правильно! – одобрил Дезерт, следя за ним глазами. – Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.
– Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, – сказал Майкл с внезапной надеждой.
– Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.
Майкл положил ему руку на плечо:
– В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.
– Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.
– Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:
– При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия – ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?
Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:
– Религия – символ!..
– Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело – за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?
– Мы обязаны это скрыть! – взорвался Майкл. – Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.
Уилфрид пожал плечами:
– Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.
– Что же ты собираешься делать?
– Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.
– По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.
– Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я – отверженный.
– А Динни?
– С ней я всё улажу.
Майкл взялся за шляпу:
– Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,
– Благодарю. Спокойной ночи!
Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, – это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, – кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.
"Конечно, – думал Майкл, – у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…"
Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.
На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления – средство, гарантирующее сон.
– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?
– Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.
– Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.
Майкл вытаращил глаза от удивления:
– Да, об Уилфриде.
– Эм, абсолютная тайна! – предупредил сэр Лоренс. – Ну, Майкл?
– Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.
– Что за история? – спросила леди Монт.
– Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.
– Какая нелепость!
"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.