Но даже месяц спустя шумиха не унималась. Заголовки «желтой прессы» вовсю кричали о ней на разные голоса. Второсортные телешоу приглашали всех подряд посплетничать о ней – всех, не исключая даже тюремную уборщицу. И вот Грейс почувствовала, что настало время и ей сказать свое веское слово. Они с Чарльзом целый день проговорили с ответственным за предвыборную кампанию Чарльза, и тот согласился устроить для нее пресс-конференцию. Может быть, это их наконец остановит.
– Ты же сама знаешь, что этого не будет, – сказал Чарльз. Впрочем, он полагал, что если подойти к делу с умом, то ничего дурного это тоже не сулит.
Пресс-конференция должна была состояться ровно за неделю до ее дня рождения – с большой помпой, транслировать ее собирались по одной из главных телевизионных программ. Реклама сделала свое дело, и возле их дома уже накануне снова появились люди с телекамерами. Дети были в ужасе. Они теперь старались никого к себе не приглашать, нигде не бывать, даже поменьше разговаривать с друзьями. Ах, как Грейс все это было близко и понятно! Стоило ей самой выйти в бакалейную лавку, как к ней тотчас же подходил кто-нибудь и начинал невинный разговор, неизменно кончавшийся допросом с пристрастием о ее жизни в тюрьме. И даже если с ней заговаривали о тыквах или автомобиле, то рано или поздно собеседник намертво вцеплялся в Грейс и спрашивал, правда ли, что родной отец ее насиловал или что ощутила она, застрелив его, а одна кумушка позарез желала знать, много ли лесбиянок было в тюрьме.
– Да ты шутишь! – Чарльз все еще не мог в это поверить. Ведь такое случалось, лишь когда Грейс выходила одна или с детьми. Она постоянно жаловалась мужу. А однажды на заправочной станций к ней подлетела неизвестная женщина и заорала ей прямо в лицо: «Бах-бах, Грейс! Замочила папочку, да?»
– Я чувствую себя и Бонни, и Клайдом одновременно… – горько улыбалась Грейс. Это было абсурдно, это было дико… Правда, Чарльзу тоже порой задавали щекотливые вопросы, но никто не смел травить его столь азартно и открыто, как Грейс. Казалось, весь мир задался целью замучить ее. Грейс даже получила взволнованное письмо от Шерил Свенсон из Чикаго – та писала, что уже ушла на покой, что развелась с Бобом (Грейс это, впрочем, не удивило) и изумлялась тому, что Грейс скрыла от нее свое тюремное прошлое.
– Наняла бы она меня тогда на работу, как же… – сказала Грейс, протягивая письмо Чарльзу.
Почта ее теперь была обширной и весьма своеобразной, а однажды она извлекла из конверта листок, запятнанный кровью, с единственным словом: «Убийца!» Эту гадость они тотчас же отнесли в полицию. Но во всем этом потоке обнаружилось вдруг сердечное послание от Винни, из Филадельфии, с заверениями в искренней любви и обещанием всячески поддержать. Потом пришло письмо от отца Тима – он жил теперь во Флориде и служил капелланом в доме престарелых. Он писал, что любит ее и молится за нее, и напоминал, что она дитя Господне, и что Он тоже любит ее.
В день пресс-конференции Грейс не переставая повторяла про себя эти слова священника. Программа интервью была тщательнейшим образом спланирована, и люди Чарльза просмотрели заранее весь список вопросов. Казалось, все в полном порядке. Но перед самым началом пресс-конференции список этот бесследно исчез, и первым вопросом, заданным Грейс, оказался следующий:
– Скажите, что значило для вас сожительство с родным отцом?
– Что это для меня значило? – Грейс с изумлением смотрела на журналиста. – Что это значило для меня? Послушайте, вы смотрели когда-нибудь в глаза жертве насилия? Разговаривали с такими людьми? А видели своими глазами, что изуверы творят с детьми? Они насилуют их, избивают, убивают! Они пытают малышей, тушат сигареты об эти крошечные ручки и ножки… поджаривают детей на радиаторах… и много чего еще… Спросите кого-нибудь из этих несчастных, какое для них имело значение то, что им плескали кипятком в лицо или вырывали руки из суставов! Это значит, что ни одна душа на целом свете не любит их, что они каждую минуту в смертельной опасности… это значит, что они все время живут в состоянии ужаса! Вот что это значит… вот что это значило для меня.
Слова Грейс настолько потрясли всех присутствующих, что журналист стушевался:
– На самом деле я… мы… думаю, все хотели бы знать, что чувствуете вы теперь, когда ваше уголовное дело стало достоянием гласности…
– Это грустная история… Я была жертвой чудовищного преступления, тщательно и успешно скрываемого за благополучным семейным фасадом. И я, в свою очередь, совершила страшное – замарала руки кровью. Но я уже расплатилась за содеянное и тогда, и потом… И я считаю, что выносить сор из избы сейчас, упиваться скандалом, пережевывать трагедию моей семьи да к тому же терзать моих детей и мужа – сущая бессмыслица. Ведь все выглядит так, будто главная ваша цель затерроризировать нас, а вовсе не информировать публику.
Потом она долго комментировала многочисленные интервью с совершенно неизвестными ей людьми, а также ту ложь, к которой они радостно прибегли, чтобы сделаться «важными птицами». Она не упоминала названий газет, но перечисляла заголовки, представлявшие собой чудовищную клевету. Журналист улыбнулся:
– Но ведь не думаете же вы, миссис Маккензи, что люди верят тому, о чем пишут бульварные газетенки?
– Тогда зачем работают типографии, печатающие их? – отпарировала Грейс.
Ей задали еще немало щекотливых вопросов, но вот наконец соизволили вспомнить и организацию «Помогите детям!» и попросили поподробнее рассказать о ее работе с детьми – жертвами домашнего насилия. Грейс рассказала о госпитале Святой Марии, о приюте Святого Эндрю… Потом обратилась непосредственно к детям: она умоляла их бороться и быть сильными, чтобы им не пришлось испытать все то, что в свое время выпало на ее долю… И невзирая на совершенно определенную позицию ведущего, исключавшую всякую симпатию к ней, Грейс сумела растрогать телезрителей и вызвать к себе искреннее сочувствие. А потом все наперебой поздравляли ее. Особенно гордился ею Чарльз, а когда репортеры удалились восвояси от их дома, они вдвоем провели мирный и спокойный вечер, беседуя обо всем, что произошло. Да, это было тяжким испытанием для Грейс, но она сказала наконец все, что хотела…
День ее рождения они отпраздновали дома. Абигайль даже пригласила подружек, но лишь по настоянию родителей. Ведь и у дочки был день рождения… А странно молчаливая Грейс сидела на лужайке возле бассейна подле Чарльза. Ей все еще было не по себе, и она боялась где-нибудь появляться. Ее продолжали преследовать: даже в банке или в общественном туалете находились желающие сказать свое веское слово… Куда уютнее ей было дома, и она наотрез отказывалась куда-то выходить, даже в сопровождении Чарльза. Но за исключении всего этого, лето выдалось относительно спокойным…
Уже в августе явственно ощущалась потеря интереса публики к их семейству. Фотографы уже не толпились под окнами, имя ее неделями не появлялось на страницах газет…
– Послушай, ты теряешь популярность! – дразнил ее Чарльз. Он ухитрился урвать недельный отпуск, чтобы побыть с ней, и очень был этому рад. Ее снова мучила астма, впервые за много лет она чувствовала себя нездоровой. Чарльз уверен был, что все дело в пережитом стрессе, но на этот раз она первая догадалась, в чем дело. Она снова была беременна.