– М-м-гм. Видите ли, он... он исполнил свой долг, вопреки своим интересам, и действительно для него это – разорение. Кажется, он женат и имеет двоих детей.
– Ого! Весело, нечего сказать! А если я ему достану место, он по-прежнему будет исполнять свой долг?
– Я не шучу, – сказал Сомс, – этот молодой человек меня заботит.
– Да, – задумчиво проговорил Майкл, – в таких случаях надо первым делом переложить заботу с себя на другого. Могу я с ним повидаться?
– Я сказал ему, чтобы он зашел к вам сегодня после обеда. Я считал, что вы захотите повидать его частным образом и решить, годится ли он для вашего дела.
– Совершенно правильно, сэр. Но только вот что: не думаете ли вы, что мне следует знать, как именно он выполнил свой долг, – это, разумеется, останется между нами. Иначе я могу попасть впросак, не так ли?
Сомс посмотрел зятю в лицо. В энный раз он почувствовал к нему симпатию и доверие: такой честный взгляд был у Майкла.
– Видите ли, – сказал он, подходя к двери и убедившись в ее непроницаемости, – здесь могут усмотреть клевету, так что не только ради меня, но и ради себя самого вы должны соблюдать абсолютную тайну, – и он вполголоса изложил суть дела.
– Как я и ожидал, – заключил он, – этот молодой человек пришел ко мне опять сегодня утром. Он, разумеется, совершенно подавлен. Я хочу, чтобы он был у меня под рукой. Не располагая дальнейшими сведениями, я не могу решиться – продолжать ли это дело, или бросить. К тому же... – Сомс колебался: проявлять добрые побуждения ему претило. – Я... это было жестоко по отношению к нему. Он зарабатывал триста пятьдесят фунтов в год.
– Да, скверно ему, – сказал Майкл. – А знаете, ведь Элдерсон – член этого клуба.
Сомс снова покосился на дверь; она по-прежнему выглядела непроницаемой. И он сказал:
– Еще недоставало! Вы с ним знакомы?
– Я играл с ним в бридж – он здорово меня обчистил; замечательно ловкий игрок.
– Так, – сказал Сомс (сам он никогда не играл в карты). – Я, по вполне понятным причинам, не могу взять этого юношу к себе в контору. Но вам я доверяю.
Майкл потянул себя за волосы.
– Чрезвычайно тронут, сэр. Покровительство бедным – и при этом незаметная слежка. Ладно, повидаюсь с ним сегодня вечером и дам вам знать, можно ли будет что-нибудь выковырнуть для него.
Сомс ответил кивком. «Но что за жаргон, о боже правый!» – подумал он.
Этот разговор сослужил Майклу хорошую службу: он отвлек его мысли от личных переживаний. В душе он уже сочувствовал молодому Баттерфилду и, закурив сигару, ушел в комнату для карточной игры. Он сел на решетку камина. Эта комната всегда ему импонировала. Совершенно квадратная, и в ней три квадратных ломберных столика, под углом к стенам, с тремя треугольниками игроков.
«Если бы только четвертый игрок сидел под столом, – подумал Майкл, кубистический узор был бы вполне закончен. То, что выходящий сидит тут же, портит все». И вдруг с каким-то странным чувством он заметил, что Элдерсон – выходящий. Весь какой-то острый, невозмутимый, он внимательно срезал ножичком кончик сигары. Черт! До чего непонятная книга – человеческое лицо! Целые страницы заполнены какими-то личными мыслями, интересами, планами, фантазиями, страстями, надеждами и страхами. И вдруг бац! Налетает смерть и смахивает человека, как муху со стены, и никто не узнает, как работал этот маленький скрытый механизм, для чего он был создан, чему служил. Никто не скажет, хорош или плох был этот механизм. И трудно сказать. Всякие люди бывают. Вот, например, Элдерсон: что он такое – отъявленный жулик или невинный барашек в скрытом виде? «Почему-то мне кажется, что он бабник, – подумал Майкл, – а почему, собственно?» Он протянул руки назад, к огню, потирая их, как муха трет лапки, когда вылезет из патоки. Если человек не знает толком, что происходит в душе его собственной жены в его собственном доме, как он может прочесть что-нибудь по лицу чужого человека, да еще такого сложного типа – английского дельца? Если бы только жизнь была похожа на «Идиота» или «Братьев Карамазовых» и все бы во весь голос кричали о своем сокровенном «я»! Если бы в клубных карточных комнатах был хоть намек на эпилепсию! Нет – ничего. Ничего. Мир полон необычайных тайн, каждый хранит их про себя – и нет у них ни субтитров, ни крупных планов.
Вошел лакей, посмотрел на огонь, постоял минуту, невыразительный, как аист, ожидая, не прорвется ли сквозь гул голосов какой-нибудь отрывистый приказ, повернулся и вышел. Механизм! Всюду механизмы! Приспособления, чтобы уйти от жизни, – и такие совершенные, что даже не остается, от чего уходить.
«Все равно как если б человек сам себе послал заказное письмо, – подумал Майкл. – А может быть, так и надо. Хорошая ли вещь – жизнь? Хочу ли я снова видеть „жизнь“ в ее неприкрашенном виде?» Теперь Элдерсон сидел за столиком, и Майкл отлично видел его затылок, но это ему ничего не говорило.
«Нет, я плохой сыщик, – подумал он, – а ведь, наверно, что-то кроется в том, почему он не делает сзади пробора». И, соскочив с каминной решетки, он пошел домой.
Но за обедом он поймал себя на том, как он смотрит на Флер, – совсем не так, как считает нужным. Слежка! Но как же отказаться от попытки узнать истинные мысли и чувства человека, который знает твое сердце, словно клавиатуру, и заставляет его стонать и звенеть, как ему заблагорассудится!
– Я видела натурщицу, которую ты послал Обри, – сказала Флер, – она ничего не сказала про платья, но я сразу поняла. Какое лицо, Майкл! Где ты ее откопал?
У Майкла мелькнула мысль: «Не заставить ли ее ревновать?» Но он сразу устыдился – низменная мысль, пошлая и мелочная!
– Сама явилась ко мне, – сказал он. – Она – жена нашего бывшего упаковщика, того, который стащил... м-м-м... несколько книг. Сейчас он продает воздушные шары; они страшно нуждаются.
– Понимаю. А ты знаешь, что Обри хочет писать ее обнаженной?
– Фью-ю! Нет, не знал. Я думал, что она – прекрасная модель для обложки. Слушай-ка, не приостановить ли мне все это?
Флер улыбнулась.
– Так дороже платят, и это – ее дело. Ведь тебя это не затрагивает, правда?
Снова эта мысль, снова он ее отогнал.
– Да, но только ее муж самый скромный и жалкий человечек на свете, хоть и воришка, и мне не хотелось бы, чтоб пришлось жалеть его еще больше.
– Но ведь она ему не скажет.
Флер сказала это так естественно, так просто, что в этих словах сразу раскрылся весь ее образ мыслей. Не надо рассказывать своему мужу то, что может расстроить беднягу. По трепету ее восковых век он увидел, что и она поняла, насколько она себя выдала. Поймать ли ее на слове, сказать все, что он узнал от Джун Форсайт, – выяснить все, все до конца? Но зачем, ради чего? Внесет ли это какую-либо перемену? Заставит ли ее полюбить его? Или это только больше ее взвинтит, а у него будет такое чувство, что он сдал последнюю позицию, стараясь сделать невозможное. Нет! Лучше принять принцип утаивания, который она невольно признала и утвердила, и, стиснув зубы, улыбаться. Он пробормотал: