Он как будто бы и не сам запел, не горлом, не грудью – из такой бездонной глубины зазвучал его голос. Нора снова подумала про земные разломы. Если можно было назвать мыслями то, что с нею происходило.

Пел он теперь совсем другое, не из «Пиковой дамы», а просто песню. От ошеломления, от растерянности Нора не могла ее смысл не то что запомнить, но даже уловить. Была она про то, как ветер занавесочку тихонько шевелит, и еще про времечко – час двенадцатый, разлука нам дана…

Она прижала руки к груди и сидела так, неподвижно, когда его голос уже и умолк.

– Понравилась песня? – спросил Петр Васильевич.

Нора кивнула. Она боялась поднять на него глаза. Понравилась!.. Да разве такое слово нужно, чтобы передать, что она чувствует?

Он снова засмеялся – конечно, над нею, над ее ошеломлением. Но она на его смех не обиделась, и даже не потому, что вообще была не из обидчивых, а потому что разве можно обидеться на человека, у которого в голосе нежность и сила сплетены так, что не расплетешь?

– Чуткая ты, – сказал он.

И, быстро притянув к себе, поцеловал Нору в губы. Это было так неожиданно, что она ахнула. Но тут же и замолкла, и замерла в его руках…

Когда Петр Васильевич отпустил ее, сама она вся дрожала, а губы огнем горели от его поцелуя.

– И сладкая. – Его голос звучал спокойно и весело. – Лет тебе сколько?

– Д-двадцать… – с трудом выговорила она.

– Для любви самый срок.

Этого Нора не знала. Вернее, она никогда об этом не думала. Любовь представлялась ей чувством воздушным и необыкновенным, а значит, это было что-то не из ее жизни, потому что ее жизнь шла трудно и ровно.

Наверное, он думал иначе, потому что обнял Нору еще крепче и поцеловал еще сильнее. А может, ни о чем он не думал, а целовал так же, как пел, – всем своим существом.

И тут, во время этого нового поцелуя, ошеломление перестало быть главным Нориным чувством. Потому что главным стало счастье. Оно переполнило ее до самой макушки, от него защипало в носу, как от слез, но это было именно счастье, не что иное. Хотя Нора никогда его прежде не знала, но теперь, так неожиданно став счастливой, встретила это свое новое состояние с таким восторгом узнавания, как будто родилась с ним, а потом по какой-то непонятной причине утратила, и вот оно вернулось, наконец-то вернулось, и так оно и должно быть, и никак иначе!..

Она вскинула руки и тоже обняла Петра Васильевича. Жаль, что не сразу она это сделала – как раз в этот момент поцелуй закончился.

Петр Васильевич внимательно посмотрел Норе в глаза – она сама чувствовала, как сияет в них счастье, – и ласково погладил ее по плечу.

– Ну, будет, будет, – сказал он. – Однако и я что-то… Раздухарился.

– Вы ничего! – горячо проговорила она. – Просто вы пели, и… и душа у вас взметнулась!

– Душа взметнулась? – Он засмеялся. – Хорошая ты. Ну, топи свою печку.

И с этими словами он вышел из класса, на ходу прихватив свой нотный альбом – так, что и песни словно бы вышли вместе с ним. А Нора осталась в ошеломлении еще большем, чем от обоих его поцелуев, которые пылали на ее губах.

Глава 6

Хлопнула входная дверь.

– Ты, Люблюха? – спросила Нора.

– А ты будто бы еще кого-то ждешь.

Дочка вошла в комнату. Волосы у нее были мокрые, потому что к вечеру начался дождь, а глаза расстроенные и сердитые, это уж Нора не знала почему.

– Врач был? – спросила Жаннетта.

– Да я и не вызывала.

– Кто бы сомневался! – Жаннетта рассердилась так, что в глазах у нее молнии полыхнули. – Что они знают, доктора, разве они вылечат… Деревенская болтовня!

– Ну когда я такое про врачей говорила? – От того, что дочка рассердилась, Нора расстроилась. – Я же, наоборот, всегда хотела, чтобы ты на врача выучилась.

– Отстаньте вы от меня все!

Жаннетта вдруг взмахнула руками и выбежала из комнаты. Зашумела в ванной вода.

И как поймешь, что с ней случилось? Дочка с детства скрытная, и даже она, мать, с детства же не знает, что у нее в душе творится, какие там бури гуляют.

Жаннетта вернулась минут через пятнадцать. Лицо у нее уже было непроницаемое, а в руках она держала маленькую рюмочку и флакон с микстурой.

– Хоть лекарство выпей, – сказала она. – Не все же бедуинскими средствами лечиться.

– Убралась у Иваровских? – спросила Нора, принимая у нее из рук лекарство.

– Убралась, не бойся.

– Не боюсь. – Нора улыбнулась. – А грязь на зиму оставлять нехорошо.

– Нет там никакой грязи, – буркнула Жаннетта. – Откуда ей у них взяться?

Она наполнила рюмочку и дождалась, пока Нора выпьет микстуру.

– Что там в Кофельцах? – поморщившись от горького, спросила Нора. – Все в город перебрались?

Жаннетта кивнула и отошла к буфету, чтобы спрятать в него флакончик. Но не открыла буфет, а, обернувшись, вдруг сказала:

– Царь там. С невестой.

Как-то странно она это сказала. Но Нора так удивилась самому известию, что не обратила на дочкин тон внимания.

– Феденька женится? – ахнула она. – Вот Илье Кирилловичу с Марией Игнатьевной радость!

– Что уж им за радость такая? – хмыкнула Жаннетта. – Можно подумать, Федька старый холостяк! Ему двадцать пять всего.

– У них в семье принято рано жениться, – объяснила Нора. – И правильно.

– Ничего правильного!

– Правильно, правильно, – покачала головой Нора. – По-твоему, хорошо, если мужчина до седых волос мальчишкой гуляет?

– Не знаю, – вздохнула Жаннетта. – По-моему, Царю жениться просто глупо. Тем более он в Прагу уезжает. И тем более невеста его вообще черт знает что. Сестрица Аленушка из мультика.

– Но ведь он тебя не любит, Люблюха. – Нора только теперь сообразила, отчего так расстроена ее дочка. – И никогда не любил, и не полюбит уже. Разве ты не знала?

– Знала.

Произнеся это, Жаннетта тоненько вздохнула, словно всхлипнула. Все-таки и стойкость ее, и решительность – все, что Ангелина Константиновна называет Любочкиной жизнеспособностью, не такое в ней глубокое, как думают все, кроме Норы. А что в ней самое глубокое и прочное, этого даже Нора не знает. Родилась у нее девочка-камешек, девочка-загадка, и никому, видно, не разгадать, что в ней есть и откуда.

– Я ложусь спать, – объявила Жаннетта. – И не думай, что я от его женитьбы страдаю! – добавила она уже из-за занавески.

Занавеска отделяла альков, который был ее спальней; Нора жила в той части комнаты, которую они считали общей.

Занавеска была плотная, но Нора все же выключила свет, когда услышала, что дочка улеглась. Вряд ли, конечно, Жаннетта уснула, лежит небось с открытыми глазами и переживает и, может, даже плачет. Жалко ее! Но все равно это лучше, чем если бы пришлось ей другими слезами плакать. А так бы оно, конечно, и было, если бы Федя ее любовью воспользовался. Хорошо, что этого и быть не могло: кузнецовскую порядочность ничем не собьешь, и уж не Жаннеттиными фантазиями точно. И слава богу, и пусть дочка чистыми слезами поплачет, а не горькими, как Норе довелось.