Что делать со штуцером после того как он выстрелит, Люба продумала тоже: сразу же утопит его в ручье, который течет между скалами неподалеку от дома, и забросает камнями, ей на это хватит пяти минут, потом пойдет в гостиную, а при первой возможности достанет штуцер, изломает и закопает по частям. Нет оружия – невозможно доказать, что выстрел был сделан именно из него.
Голова ее работала холодно и ясно. Руки не дрожали. Она делала то единственное, что можно и нужно было сделать, что диктовали ей ненависть и правда. Самое сильное, что есть на свете.
Патроны к штуцеру тоже были уже отобраны среди тех, что имелись в сейфе. Люба вложила их в ствол, поставила щтуцер на предохранитель.
По лестнице она спустилась тихо, как индеец. Штуцер, который она повесила на плечо, заставлял держать спину прямо.
Она вышла на улицу через заднюю дверь, которая вела не на въездную дорогу, а в лес. Дом стоял к лесу спиной, как в сказке про Бабу-ягу.
Туда же, на лес, выходило и окно гостиной. Люба прошла вдоль дома, остановилась под этим окном. Оно было довольно высоко над землей и над ее головой – этого, продумывая свои действия во всей их последовательности, она не учла. Да она ведь и не знала, где именно окажется Сигурд Яновский.
«Дура! – зло подумала Люба. – Могла бы сообразить!»
Ну где, в самом деле, с наибольшей вероятностью может оказаться гость? В гостиной!
Она огляделась. Вот! Судьба на ее стороне, подает ей знак за знаком. Пару дней назад Бернхард нанял для работы в Берггартене новых рабочих, они занялись очисткой леса от упавших деревьев. Одно из этих деревьев, столетнюю пихту, распилили на десяток чурбаков и сложили здесь, на заднем дворе дома.
Люба подкатила под окно один чурбак, другой, третий. Поставила их рядом. Попробовала – они стояли крепко, не шатались. Только бы, когда она будет стрелять, руки не задрожали от напряжения, все-таки катить чурбаки было нелегко.
Она взобралась на чурбаки, осторожно заглянула в окно. Сигурд Яновский сидел удачно: чуть сбоку, так, что для выстрела ей можно не появляться в центре окна, а целиться из-за наличника.
Люба сняла штуцер с плеча, сдвинула предохранитель. Прижала приклад к щеке. Странно – стреляла она только в школе на уроках по военной подготовке, и хоть и метко, но все же из обычной пневматики. Как стрелять из настоящего оружия, она знала лишь теоретически, но все необходимые действия выполняла сейчас как привычные. Тоже, наверное, папочкино казачье наследство. Немало, видно, врагов постреляли ее предки в донских степях!
Или это ненависть ее вела, подсказывала каждое следующее движение?
Неважно! Люба прищурилась, прицелилась. Крупная седеющая голова Сигурда Яновского видна была отчетливо, как пламенем прорисованная. Он смотрел на Клауса с Бернхардом и жизнерадостно хохотал. Палец коснулся спускового крючка… И тут она почувствовала, что какой-то непонятный и сильный рывок сшибает ее с чурбаков, валит на землю!
Это было так неожиданно, что она чуть не вскрикнула – лишь ненависть и воля заставили ее не разомкнуть губ.
Не только сама она слетела на землю – штуцер тоже вырвался у нее из рук. Но не выстрелил и даже не упал; Люба не услышала никакого звука.
Просто она стояла теперь неподвижно и не могла даже руками шевельнуть, потому что кто-то крепко держал ее руки и плечи, обхватывая сзади.
Но вся Любина оторопь длилась ровно мгновение. Потом она ударила назад локтями и яростно рванулась вперед.
– Ты что?! – Непонятно, отчего сорвался у нее голос, но она не прокричала эти слова и даже не проговорила, а едва слышно просипела. – Пусти-и!..
– Жаннетта, стой! – услышала она. – Да стой же, тебе говорю, Люблюха!
Держащий Любу человек не разомкнул рук, а встряхнул ее так сильно, что у нее клацнули зубы. Но не это заставило ее замереть в его руках.
Откуда он знает ее имя, дурацкое ее двойное имя, откуда мог здесь взяться человек, который это знает?!
– Ты… кто?.. – этим своим неожиданно осипшим голосом пробормотала она.
Ей хотелось обернуться, но он по-прежнему держал ее так, что она и пошевеиться не могла.
– Ну-ка, пошли!
Он отпустил одну ее руку, но только для того, чтобы резко дернуть за другую и потащить Любу за собой. Если бы она не была так ошеломлена всем происшедшим, то, может, как раз сейчас и вырвалась бы. Но она вот именно и ошеломлена была, и подавлена, и совершенно уничтожена.
Да как же это, что же это вдруг, почему?!
Он тащил ее вниз по склону, начинавшемуся за домом. Она чуть не падала, цепляясь ногами за древесные корни, выступающие на поверхность земли, за скальные жилы и одиночные камни, она съезжала по осыпям и по сухим иглам… Она не понимала, какая сила ее несет, заставляет подчиняться этому неожиданному человеку!
Неизвестно, сколько она мчалась бы вслед его силе, если бы спуск с горы не сменился подъемом; весь Берггартен состоял из перемежающихся гор и лощин. Тут Люба наконец поняла, что сила-то, влекущая ее, физически совсем не велика. Она остановилась и вырвала руку.
– Пусти! – повторила она уже не осипло, хотя и задыхаясь. – Пошел ты!.. Кто ты?!
– Люба! – Он тоже остановился. – Ты что такое надумала?
– Не твое дело! – яростно закричала она. – Кто ты вообще такой, а?! Говори!
Стояла кромешная тьма, его было не разглядеть, она не знала, кто он, но ненавидела его в эту минуту едва ли не больше, чем Сигурда Яновского. Как он смел ей помешать?!
– Ты меня вряд ли помнишь. – Его голос звучал совершенно спокойно. – Или помнишь все же? Как в Шахматово ездили, помнишь? Я с Сашей Иваровской тогда к вам в Кофельцы приезжал.
Мозг ее был сейчас так воспален, что все необходимое отыскивалось в памяти мгновенно. И день, про который он говорил, она вспомнила сразу, и его самого вспомнила!
Да, ездили они в Шахматово, и был с ними этот кавалер – она тогда так и назвала его про себя с насмешкой, кавалер де Грие, – и пели они с Сашкой про стежки-дорожки, и она, Люба, даже, кажется, растрогалась от того, с какой пронзительной красотою звучали их голоса… Но что ей до этого теперь?
– Господи-и!.. – зажмурившись, чтобы хоть как-то сдержать слезы, простонала она. – Да откуда ж ты взялся на мою голову, кто ж тебя прислал?!
И, не в силах больше сдерживать ни слез, ни отчаяния, она заколотила его в грудь кулаками, и горькие рыдания вырывались при этом из ее груди.
Фамилия у Сани была знатная – Остерман-Серебряный.
Схожая была у знаменитого графа Остермана-Толстого, но тот был генерал от инфантерии и герой первой Отечественной войны – с Наполеоном, а Санин дед даже во вторую Отечественную войну не смог повоевать, потому что в первый ее день был арестован вместе с родителями и – уже отдельно от них – отправлен из Москвы на Колыму по случаю немецкой фамилии. Он-то и был Остерман и действительно был немец, хотя его семья и обрусела за жизни двух поколений, прошедшие в Москве. Так что поступили с ним логично. В логике тогдашней власти, разумеется.