Что ж, так сложилась его жизнь. Или сам он так ее сложил, если это возможно.
Только теперь Саня по-настоящему понимал природу и суть смоленской кротости. Не только льняной она была, но и снежной тоже.
До Хлебников они доехали, ни разу не завязнув в снегу. Но следующие три дня пришлось прожить в красном уголке при местном разваливающемся доме культуры: за два часа, что длилось занятие с детьми, все вокруг занесло уже окончательно. Да и шофер свалился спать как убитый, некому было показывать обратную дорогу. Оставалось только ждать, когда доберется до Хлебников трактор и расчистит путь в большой мир.
Природу-то смоленской кротости Саня понял, но осознание того, что и его собственную жизнь эта кротость, безропотность эта охватывает, наполняет, топит, – радости ему не доставило. Глядя хлебниковскими ночами в полузалепленное снегом окно на полуутонувшие в сугробах березы, он понимал, что жизнь свою надо менять.
Он вспомнил, как точно такой же сухой морозной зимою ходил слушать музыку – шел в консерваторию ко второй или к третьей части концерта и ожидал того чувства, которое появится в нем, когда он войдет на балкон Большого зала, глянет вниз, на сцену, и услышит первые звуки. Лучше всего звучала здесь музыка именно такими вот сухими морозными зимами, на которые была настроена консерваторская акустика.
Когда через три дня Саня вернулся в Рославль, его ожидало письмо от однокурсника Алекса Мартемьянова. Алекс был краток: он предлагал Сане, с которым они вместе прожили пять лет в консерваторском общежитии, присоединиться к ансамблю вокалистов, состоящему из парней, окончивших кто Гнесинку, кто Мерзляковку, кто консерваторию. От Сани требовалось поставить казачий певческий репертуар, так как решено было ехать на заработки в Германию, и именно казачьи песни почему-то пользовались там даже бульшим успехом, чем цыганские.
Это был следующий шаг. Куда? Непонятно. Но сделать его было необходимо.
Назавтра он сходил в нотный отдел областной библиотеки и нашел среди старинных нот множество казачьих песен. Некоторые он откуда-то знал и раньше, а иные узнал впервые. Одна особенно хороша была – про ветер за занавесочкой. Саня уже знал цену такой простоте, какая была в ней; да, может, он и всегда это знал, с рождения.
Через неделю он ожидал Алекса Мартемьянова у входа в подвал на Рождественском бульваре. В подвале этом должна была состояться первая репетиция новоявленного коллектива.
Саня ощущал себя при этом одним из бременских музыкантов. Возможно, ослом.
И вот теперь он шел через облетевший шварцвальдский лес, лицо его было мокрым от холодной воды и все равно горело. И кем должен ощущать себя теперь, он не понимал.
Любе казалось, что жизнь ее после поцелуя у ручья переменится полностью.
Однако она не только не переменилась, но и вошла в русло самого жесткого однообразия. И дело было не в том, что ей пришлось вернуться к обычным своим обязанностям, а в том, что Саня не обращал на нее внимания. Ни малейшего.
Познакомившись с новыми сезонниками, она узнала, что вообще-то они приехали в Германию зарабатывать уличным пением или, если повезет, концертами на каких-нибудь вечеринках. С вечеринками не заладилось, потому что ни у кого из них не было соответствующих знакомств, – пришлось ограничиться выступлениями на улицах. Это было лучше, чем петь в московских подземных переходах, так как немцы в отличие от соотечественников считали необходимым платить за полученное от пения удовольствие, да и платили они не в обесценивающихся от утра к вечеру рублях, а в полновесных немецких марках.
Но, во-первых, заработок этот был непостоянный, и непонятно было, от чего зависит взлет и падение доходов, а во-вторых, разрешения на работу не было, поэтому они только и знали что бегать от полиции в Вестфалии, Баварии и Баден-Вюртемберге.
В общем, выискав во фрайбургской газете объявление о найме сезонных рабочих в Берггартен, парни решили временно сменить квалификацию.
Все это поведал Любе самый веселый из них, Алекс Мартемьянов. Когда он рассказывал, Саня стоял рядом, как и все остальные – было время перекура, – но не смотрел в Любину сторону, а в середине рассказа вообще ушел.
Еще раз они чуть не лбами столкнулись на тропинке, ведущей из леса на хозяйственный двор. Саня нес вместе с еще одним парнем длинную сухую сосну, которую – Люба видела – они незадолго перед этим спилили, и только кивнул ей на ходу, вежливо и безучастно.
И еще раз он ей точно так же кивнул, когда чистил от гниющих веток русло ручья, а она подошла и спросила, все ли в порядке.
После этого Люба перестала о чем-либо его спрашивать и подходить к нему перестала тоже.
Бригада работала слаженно, старшим был Алекс Мартемьянов, и необходимости общаться с каждым из рабочих по отдельности у хозяйки Берггартена не было. А жили рабочие во флигеле, стоящем на отшибе, довольно далеко от главного дома, так что столкнуться с Саней, например на кухне, Люба не могла.
Будь все это какой-нибудь месяц назад, она уже извела бы себя мыслями о том, что все дело в ее второсортности, что другие чувствуют себя в жизни главными, а она всегда останется второстепенной, что ей никогда не стать такой, как эти другие…
Но то, что начало происходить с нею после того, как Саня рывком оттащил ее от окна, в которое она собиралась стрелять, и выбил штуцер у нее из рук, – каким-то непонятным образом переменило ее взгляд и на себя, и на мир в целом.
Да, она чувствовала себя теперь не случайной и досадной соринкой, а частью мира, частью жизни, которая устроена по неведомым ей, но ощущаемым ею законам. Все мелкое, ничтожное словно выдуло из нее очень сильным ветром.
Какая здесь связь с неудавшимся выстрелом, Люба не объяснила бы, но что связь есть, и именно со всем происшедшим, – это она чувствовала.
И потому Санино равнодушие не подавляло ее. Но приводило в трепет, рождало невыносимую тревогу – она места себе не находила от того, что он был совсем рядом и совсем чужой.
Она подолгу наблюдала за ним, но лишь украдкой, чтобы он не заметил, благо из окна мастерской, из-под самой крыши, было видно далеко вокруг. И как же ей нравилось все, что он делал!
Может, из-за того, что Люба сама немало всего умела делать руками, она знала, как нелегко даются эти навыки. И видела, что живой мир вещей, и не вещей даже, а деревьев, камней, быстротекущей воды, подчиняется Саниным усилиям с такой же радостью, с какой его голос подчинялся тому, что было у него внутри. И с такой же радостью действовали в его руках орудия и инструменты – пила, лопата, топор.
Сначала Люба удивлялась – где только он успел этому научиться? – и полагала, что уж наверняка не в консерватории. Но потом она подумала, что между тем особенным, что чувствуется в Санином голосе, во всех его интонациях необъяснимых, и тем, как послушен ему мир простых вещей и явлений, есть прямая связь.