– Господи, Белкин, ты еще тут?
Он, довольный, заулыбался еще шире.
– Олеська, я хочу тебя забрать сюда.
– Я уже поняла. Напиши заявление в письменном виде, рассмотрим. У вас какие ближайшие мероприятия?
– А у вас?
– А у нас в квартире газ. Мы только что закончили серию мероприятий под лозунгом «Книга – лучший подарок». Вчера одна писательница, мы с ней много лет работаем, забыла, как меня зовут. Нормально? Или вообще не знала! Я ее прошу подписать мне книгу, думала Катьке взять. В кои-то веки решила, так-то мне эти книженции даром не сдались. А она спрашивает – кому подписать-то. Я отвечаю – мне. И тут у нее ступор. Она белеет и начинает падать в обморок. Выясняется, что не помнит она родных имен-то. Смех! А теперь у нас затишье. – Олеська сидела вполразворота, перебирая стопки бумаг и одним глазом косясь на экран. Хорошо, что в ее фирме, в ее кабинете не было никаких дурацких начальников, никаких штрафов и слежки, их фирма была маленькой, уютной и мирной, состояла из давно сработавшихся и приятных друг другу людей. И работать здесь было приятно и легко. Можно было болтать по Skype, можно было курить в кабинете.
– Вот и приезжай.
– Не приеду. Белкин, ты же знаешь, как это непросто. Может, приеду через пару недель. Или ты ко мне давай. Черт, это какой-то уже роман «Из Петербурга в Москву» получается. Вообще ты меня морально не разлагай. Тебе самому-то работать не пора?
– Слушай, приезжай ко мне насовсем, – сказал он, сосредоточенно таращась в экран. Олеся замерла и повернулась к нему. Он нервно скомкал салфетку и перестал улыбаться. – Да-да, приезжай насовсем. Я уже все понял, я не могу и не хочу жить без тебя.
– С ума сошел, Белкин? – открыла рот Олеся.
Он отвернулся и молча посмотрел в сторону. Потом перевел взгляд на нее, смотрел прямо в глаза, серьезно и как-то до странности сосредоточенно, словно от ее ответного взгляда в экране зависело его будущее.
– Я думаю, нам следует быть вместе. Мы оба – подразбиты, поломаны годами и всяким ненужным жизненным опытом. В общем, местами требуем капитального ремонта. Но я ждал тебя всю жизнь. Мы не должны этого потерять, Олеся. Я ушел от жены. Я все ей сказал, еще вчера. Я хочу быть с тобой. Теперь все зависит от тебя.
* * *
Толпа соединялась где-то в конце коридора и плотной стеной отгораживала проход в зал приема и выдачи документов. Пройти не мог никто – ни те, у кого на талончиках автоматической очереди значился актуальный номер, ни собственно персонал, призванный эти самые документы выдавать. Визовый центр жил своей обычной жизнью, только интенсивность этой жизни с каждой неделей все усиливалась. Весной птицы прилетали в Москву, а люди стремились улететь. Великая миграция жизни по земле приводила к локальным заторам на отдельно взятом первом этаже двухэтажного особнячка неподалеку от Полянки. На втором этаже тоже стояла суета, все бегали, демонстрируя полнейшую занятость, загруженность и аврал. И только я была совершенно спокойна. Мне было хорошо. Потоки коллег свободно обтекали меня, но ни шум, ни нервозность не трогали меня лично. Я уже не участвовала в этих тараканьих бегах. Я сидела на своем (теперь уже ненадолго) стуле и думала о том, что вот теперь я буду свободна. Это, конечно, не та свобода, о которой все мечтают. С глянцевых страниц и из мелькающих двадцать пятым кадром роликов прямо в наши мозги перекочевала идея свободы, в которой ты стоишь на борту белоснежной яхты, в платье от Гуччи, с коктейлем в руке. И никакие проблемы не могут коснуться твоей божественной свободной головы.
Моя свобода начиналась тут, а заканчивалась энной суммой денег, на которую я собиралась жить практически вечно. Свобода, больше выраженная в мыслях о том, что скоро будет лето, станет тепло и на крайний случай можно будет переночевать в машине. Пока что у Олеськи, а там будет видно. Вся моя свобода заключалась в этих словах: там видно будет. Главное, я думала, что теперь уж не стану заниматься всякой ересью и перебирать бумажки по восемь часов в день.
– Машка, к Карине. Вызывала.
– Ну, все! – Я улыбнулась, почувствовав легкое головокружение, и встала.
В последние дни я жила, как больной проказой. Меня не трогали, чтоб не заразиться, ко мне не подходили, но и не поручали ничего, кроме обычной технологической рутины. Все эти дни я счастливо торчала в Интернете, просаживая глаза, переписывалась со всеми подряд, а в особенности с Ленкой… то есть Лауркой. Нет, это непросто – вот так сменить имя. И вообще глупость какая-то. Можно подумать, что, сменив имя, она действительно стала другим человеком. Если бы можно было меняться в соответствии с именем, я бы назвалась вообще как-нибудь… невообразимо! Нандырна. Или Талаидуя. А что? Красиво.
– Ты идешь? – крикнула мне вдруг Карина Эдуардовна, ради меня высунувшись даже из собственного кабинета.
Я не сразу поняла, что это она мне, но поняла в итоге. Все наши замерли и расступились передо мной, как воды перед Моисеем. Никому не хотелось попадаться Карине сейчас на глаза. Она жаждала крови, и причем моей.
– Добрый день, – вежливо пробормотала я, запихивая себя в глубокое кресло напротив начальственного стола. – Вызывали?
– Ты что, издеваешься? – тут же рявкнула на меня Карина Эдуардовна. – Зачем мне тебя вызывать, тебя надо сразу просто на улицу выкинуть. Ты же совсем не работаешь. Все, я больше ничего не собираюсь слушать. Если ты так работаешь, если ты непрофессиональна, несобранна, безответственна, беспорядочна…
– Я вполне порядочна, – вставила я черт его знает зачем. Настроение у меня такое… накатило. Надоели все. Жизнь в последнее время так бурно скрутилась вокруг меня в тугой узел, и все вещи стали видеться совершенно иначе. Я все теперь могла разделять на важное и неважное. То, что мой муж (пусть и бывший) в глубокой депрессии, он задавил человека и никак не мог себе этого простить, – важно. То, что у моих сапог отлетает подметка, – нет. То, что мы с Олеськой сможем пообщаться наконец лично, то, что я ее очень люблю, – важно. То, что Карина хочет меня уволить, – нет. Мы придаем слишком большое значение работе. Она для нас – сама по себе, как языческий божок. Мы молимся на нее, боимся ее гнева, панически страшимся ее потерять. А что такое она – только способ добыть хлеб насущный. Так ли это важно? Так ли я люблю хлеб? Так ли много мне надо?
В общем, я ляпнула. Карина оторвалась от сиденья, дорогого и кожаного, приподнялась, покраснела и начала, натурально, орать.
– Ты тупая идиотка. Ты вообще не понимаешь, что такое этика, деловая этика. Ты как со мной разговариваешь? Я вообще не понимаю, кто тебя на такую работу взял? Ты же не способна! Ты… ты одеваешься ужасно. У тебя никакой мотивации! Образование вообще непонятное. Офисный планктон…
– Вы не должны так со мной говорить. Это тоже, знаете ли, не по этикету. И вообще мы почему на «ты»? Я с вами брудершафта не пила. Вы мне – никто.
– Что-о?! – Тут она вскочила и разъярилась окончательно. Она орала долго. Иногда даже плевалась, и до меня долетали следы ее биологических жидкостей даже через этот большой стол. Это было так противно и мерзко, что я металась между двумя одинаковыми желаниями: выйти из этой комнаты или схватить Карину Эдуардовну за ее прекрасные длинные ухоженные волосы и начать стучать ее головой по столу, пока из нее не вылетит наружу весь бред, который она несла. Хотелось мне больше второго, логичнее и безопаснее было первое. Но в итоге я сидела на месте и молчала. И заговорила, только когда поток ее обвинений и воплей с упоминанием ее регалий, ее MBA, сертификатов и дипломов, а также вышестоящего руководства и полученных ею благодарностей и рекомендаций иссяк.