Она все прихварывала, они ругали ее с папой, требовали, чтобы пошла к врачам, обследовалась, но мама отмахивалась, пила обезболивающие таблетки — и так пройдет!
Какие врачи? У нее работа, семья!
А когда таблетки перестали помогать и папа сам отвел ее за руку в больницу, оказалось, что у нее рак.
Неоперабельный. Все!
И мама слегла.
Папа ухаживал за ней, как за ребенком, делал что только можно и сверх того, а Машка, с перепугу и от нежелания примиряться с такой реальностью, закопалась в свою науку еще глубже.
Когда маму положили в больницу, Машка опомнилась, они с папой дежурили по очереди возле мамы, ни на секунду не оставляя ее одну.
Вот тогда Машка научилась всему.
Готовить самые лучшие блюда, чтобы хоть немногим порадовать и мамулю и папочку, убирать, стирать, вести хозяйство, отвечая за все. Обслуживать и маму и отца, не вылезающего из больницы, и все это совмещала с работой, статьями, разве что на раскопки на неделю не могла не поехать.
Она разрывалась между работами под Новгородом, ночными поездами, хозяйством, своими дежурствами в больнице, тормозила на трассе дальнобойщиков, когда не успевала на нужный поезд до Москвы. И попадала в истории пару раз, не без этого.
— Почем берешь? По обычной таксе? — полез к ней один из водил, когда машина тронулась.
И не сбежать, не спрыгнуть. Машка по наивности сначала не поняла, о чем речь.
— У меня много нет, но я заплачу.
— Это мы тебе заплатим! — ржали мужики.
Она все им объяснила и документы показала свои, но тряслась всю дорогу, не поверив, что не полезут. Не полезли.
Потом, уже наученная, распахивая дверцу кабины, сразу объясняла:
— Мне в Москву. У меня мама в больнице, мне срочно надо.
Дальнобойщики, дай им бог здоровья, по большей части были мужики нормальные, сочувствующие чужому горю, выручали, иногда в нарушение гаишных правил подвозя ее к воротам больницы.
Господи! Она такое тогда прошла!
А что не пройти — молодая, силы есть!
Через восемь месяцев мама умерла.
Она смотрела на отца на похоронах и абсолютно четко понимала, что его больше ничто не держит в этой жизни и ничего ему не надо.
Машка была поздним ребенком. Она родилась, когда отцу было пятьдесят, а маме сорок. Они прожили вместе пятнадцать бездетных лет, и вдруг такая нежданная радость — Машка! Она была об-целованная, любимая, балуемая драгоценность.
И все же, все же!..
При всей их непомерной, галактической любви к Машке, в этом мире они существовали друг для друга. И были одним целым.
У них была одна кровь на двоих, и вены-артерии, по которым она бежала, были одни, на двоих, и сердце, и дыхание...
Они кое-как наладили с папой жизнь после смерти мамы, при всей невозможности.
Машка однажды оторвалась от статьи, которую писала ночью, решив сварить себе кофе, а то глаза слипались, и заметила свет из приоткрытой двери гостиной.
Папа сидел на диване и думал о чем-то своем.
И, глядя на него, Машка просветленным откуда-то сверху сознанием поняла — он не будет, да и не хочет жить без мамы — ему неинтересно, и смысла нет.
И она осторожно, чтобы не потревожить его, ушла к себе. И заплакала. Тихо, чтобы папа не услышал.
Через два месяца умерла вторая бабушка, московская, папина мама.
А через семь месяцев — папа.
А Машка все работала, работала, работала, и хоронила, и тащила в себе непомерное свое горе, прячась от него в работу. В то время она вообще не спала, не могла — стоило ей заснуть, как вылезало, поднимало голову горе ее горькое и объявляло о всех потерях, и Машка просыпалась в холодном поту.
За месяц до смерти папа взял ее руку в свои ладони, подержал, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Ты справишься.
И она поняла, что он прощается, и ничто не сможет его остановить — ни ее мольбы, ни стенания-рыдания, ни уговоры и просьбы.
Папа умер во сне. У него остановилось сердце, та половина сердца, что осталась после смерти мамы. И он ушел к ней, своей любимой.
Он все подготовил к своему уходу, сделал земные дела, чтобы облегчить жизнь дочери, но об этом Машка узнала после. Папа оформил дарственную на бабушкину квартиру в Севастополе на Машку и поселил туда жильцов, которые переводили оплату на открытый им на Машкино имя счет, и на квартиру московской бабушки сделал дарственную и тоже сдал внаем, и эти люди переводили плату на счет. Но и это не все — папа сделал третью дарственную на свою долю в квартире, где они жили.
Он обезопасил дочь со всех сторон и ушел.
Оказалось, что не со всех.
Когда Машка выбралась из похорон, памятников, кладбищ, поминок, бумажно-чиновничьих оформлений, она осознала, прочувствовала свое вселенское одиночество.
И ей стало страшно! Жутко!
Она была совершенно одна в этом мире!
Ни родственников, дальних или близких, ни друзей, ни подруг... А те друзья семьи, что были, потерялись за время бурных перемен в стране.
И именно в этот момент нарисовалась в Маш-киной жизни вроде как подруга-знакомая семьи Владлена Александровна Корж. Вдова папиного однокурсника, с которым Владимир Ковальский когда-то вместе работал. Однокурсник давно почил, а жена осталась здравствовать и присутствовала на папиных похоронах. У нее был сын Юрий Всеволодович, который работал, в министерстве. Чиновничал.
«Подруга» семьи, которую Машка никогда раньше не видела, на похоронах держала Машку за ручку, сочувствовала, обещала «не оставить одну в беде» и потом приезжала, навещала чуть ли не каждый день.
И как-то неожиданно стала Машиной свекровью.
Лежа на раскаленном песке калифорнийского пляжа, Маша все пыталась вспомнить дату своей свадьбы, саму свадьбу — и не смогла.
У нее была куча фотографий и свидетельство о браке, все такое официальное, и отрывочные воспоминания о банкете в ресторане, поздравления важных сослуживцев мужа.
И больше ни черта!
Даже первую брачную ночь она не могла вспомнить. Может, проспала?
Владлена Александровна и Юрик как-то моментально и основательно укоренились в ее жизни и взяли руководство на себя.
С Юрой ей было тяжело с самого начала. Он был требователен, напыщен, назидателен, брезглив и всем недоволен. И приходилось постоянно держать спину, улыбаться, прислуживать, выслушивать нотации-поучения — короче говоря, соответствовать требованиям.
И Машка выслушивала, выполняла, улыбалась и вкалывала, как раб на римских каменоломнях. А как же! Ведь она теперь не одна, у нее есть семья — и муж, и свекровь. И никакого вселенского одиночества!