А она тут при чем?
Посмотрев на увлеченного изложением «героической» автобиографии и возведением памятника самому себе, пардон, «коммерсанта», Стаська подумала, как бы потактичнее попрощаться. Тактичнее не получалось никак — прервать столь вдохновенную оду самому себе… Это попахивало кощунством. Поэтому она взяла свою сумочку, висевшую на спинке стула, молча встала и ушла.
— Станислава, ты куда? — ошарашенно поинтересовался мужчина, прервав повесть про себя, любимого.
Вопрос остался безответным. Открывшая дверь княгинюшка более спокойно, чем юноша в кафе, поинтересовалась:
— Что так быстро?
— Насвиданилась, хватит! — недовольно ответила Стаська, переступая порог.
Они потом с теткой и Зоей Михайловной, сидя за столом и гоняя чаи, покатывались со смеху, когда Стаська подробно рассказывала и показывала ухажера.
Со вторым свиданием история повторилась и с третьим, а потом Стаська перестала на них ходить.
А вскорости у нее случился роман.
Поэтому Сима скоропалительно отменила указание о свидании.
— Съезди к родителям, — предложила тетушка, — давно ведь не виделись. Погуляешь по Вене, развеешься, отвлечешься, с родителями побудешь. Захочешь, из Вены в Германию съездишь или еще куда. А то смотреть на тебя без слез трудно! Вон и конфликт тела с одеждой остался, кардинально поменяв направление, — все висит, как из больницы сбежала!
«К родителям, — подумала Стаська, — а что?»
И стала собираться. Позвонила, поговорила с мамой и папой, ничего конкретного не обещая, сходила по магазинам, прикупив обновок, а то и вправду — висит все! Заказала визу, билет…
И не поехала, отменив все заказы.
— Почему?! — гремела тетка по телефону.
— А вдруг он позвонит или приедет? — пролепетала Стаська.
— Или «подошлет своих наймитов»! — рявкнула Сима.
— Что-что?
— Ничего! У меня серьезные подозрения, что я переоценивала твои умственные способности! Если твой Больших соберется-таки звонить или заезжать, то он дозвонится и дождется, не сомневайся! Но изображать из себя иллюстрацию к «Плачу Ярославны» и дежурить у телефона — это для других барышень, с гораздо меньшими умственными способностями! Езжай в Вену и не доводи меня до инфаркта! Ты же знаешь, что мне врачи запрещают!
— Да ничего они тебе не запрещают! — оживилась Стаська.
— Так запретят после твоих выкрутасов! Все, Слава, хватит! Поплакала, пожалела себя, и будет! В Вену, я сказала!
Стаська пообещала подумать.
Но странное дело, после грозной теткиной отповеди ей полегчало. Может, и права княгинюшка — хватит? Пора привыкнуть к этой боли как к постоянной, хронической и научиться жить с ней дальше?
А ночью зазвонил телефон.
Она проснулась, ничего не соображая — где, что, куда — ах, телефон, чтоб ему! Стала шарить вокруг руками, смахнула в темноте что-то с тумбочки, звонко покатившееся по полу, ругнулась, включила ночник, разлепила, наконец, глаза, обнаружила источник раздражающих звуков, нажала кнопку и рявкнула:
— Да!!!
Услышала тишину в ответ… и безумное сердце окончательно сошло с ума, заспешило, забилось быстро-быстро!
Степан вымотался совсем уж отупляюще-осатанело.
Он крутился, ворочался на своей походной койке в палатке, впустую растрачивая время для отдыха и сна, злился, прикрикивал на себя мысленно. Но сон — такой долгожданный и исцеляющий для ноющего тела — не шел, хоть ты тресни! Такие мелочи, как неудобство походной кровати, да хоть спальника старого, его не волновали в принципе — была бы возможность лечь! И всегда, стоило коснуться подушки, Больших классически отрубался.
Всегда, но почему-то не сегодня!
Все проходило в этой экспедиции очень трудно и как-то тягомотно тяжело. Высокогорье, крайний дефицит воды, разреженный воздух, ночные морозы, местный диалект, который и коренные-то жители с трудом понимали, превращенные в мелкое пыльное крошево дома и глинобитные строения, непроходимые для тяжелой техники горные тропы…
И ветер!
Непрекращающийся, завывающий на высоких нотах, сводящий с ума своей монолитностью и забивающий сдуваемой им с развалин мелкой пылью абсолютно все! Команда держалась на силе воли и словесных вариациях мата — а куда деваться, работа такая! Но ребятам было трудно, все устали до предела, перекроили график на ходу на более частые смены отдыха и работы. Вон его смена — спят все как убитые!
Один Степан мучался, крутился-вертелся, не мог остановить мысли: как и что сделали сегодня, все ли правильно, не ошибся ли он где, как лучше, эффективнее дальше работать, может… и по новому кругу! А еще…
В первый раз за свою работу спасателем он почувствовал потребность поговорить с кем-то, признаться, как ему тяжело и трудно.
Поговорить с человеком не из команды, умученной так же, как он, и проходящей те же трудности, а с кем-то вне их работы, из другого, мирного пространства. В котором нет холода, и ветра, и стонов пострадавших, и трупов, запеленутых в полиэтиленовые мешки и сложенных под горой, потому что их не могут вывезти — в первую очередь раненые и потерпевшие, а вертолетов и для их эвакуации не хватает. Нет криков муэдзина и чужих гор, чужих огромных низких звезд, чужого сухого мороза, чужой, непонятной жизни.
Он не стал врать себе — ему до одури хотелось услышать Стаську, с ней поговорить!
Именно с ней!
Ну не звонить же родителям, в самом деле, — еще чего! или сестре с мужем — тем более Анька недавно родила, ей покой нужен. Да и не в этом дело! Она постарается понять, его родная сестричка, но не сможет почувствовать.
И охохошеньки, разумеется, не Вере!
Он мог до запятой угадать, что она скажет, позвони он ей:
«Бедный, совсем ты там замучился, устал! Ты приезжай сразу к нам, я твой пирог любимый испеку, отдохнешь, выспишься. Ежик тебе привет передает, у него сегодня в школе…»
И подробно расскажет про школьную жизнь сына, а он будет думать, как бы скорее закончить разговор, не слушая и маясь несовпадением и полным равнодушием к ее словам.
Анька права — сразу чувствуешь себя грешным и виноватым во всем!
Ему не нужно сейчас никакой бабской жалостливости и обещания пригреть, накормить, и про Ваньку сейчас ему не нужно, и про Верину готовность обиходить мужика после трудов нелегких тихо и по-семейному!
«А что тебе нужно?!» — прикрикнул на себя мысленно Степан.
Понимание.
Не жалость слезливая, не раскудахтывание над его трудностями и тягостями, над чужим горем, от которого кудахчущий, слава богу, далеко и его это не касается, что ж не попереживать отстраненно!
Ему, доктору Больших, очень надо, чтобы кто-то побыл с ним душой рядом! Пусть ненадолго, пусть через тысячи километров, но прикоснулся душой!