Иными словами, мне нравятся высокие женщины. А почему бы и нет? В этом нет ничего извращенного. Однако извращенным является, по моему представлению, тот странный факт, что, как правило, женщины — все женщины, где бы они ни жили, — питают пристрастие к крошечным мужчинам. Позвольте мне объяснить, что конкретно я подразумеваю под «крошечными мужчинами». Я не имею в виду обычных низкорослых мужчин вроде жокеев и трубочистов. Я имею в виду подлинных карликов, этих крошечных кривоногих парней, которые бегают в широченных панталонах по цирковым аренам. Хотите верьте, хотите нет, но любой из этих крохотулек при минимальных усилиях может довести самую фригидную женщину до умопомрачения. Протестуйте сколько хотите, дорогие читательницы. Скажите мне, что я окончательно сбрендил, что я ошибаюсь, что у меня неверные сведения. Но прежде сходите и побеседуйте с кем-нибудь из женщин, имевших дело с этими невеличками. Она подтвердит мои слова. Она скажет — да, да, да, это правда, боюсь, что так оно и есть. Она скажет, что они отвратительны, но неотразимы. Непомерно уродливый цирковой карлик ростом не больше трех футов шести дюймов поведал мне как-то, что может в любой момент и в любой комнате выбрать себе любую из женщин. Лично я нахожу это очень странным.
Но вернемся к мадемуазель Николь, амазонистой дочке. Она заинтересовала меня сразу, еще прежде, чем мы пожали друг другу руки. Я сжал ее пальцы слегка посильнее, наблюдая при этом за лицом. Ее губы чуть раздвинулись, и между зубами мелькнул кончик языка. Вот и прекрасно, барышня, сказал я себе, ты будешь первая для меня в Париже. И если такой образ мыслей покажется несколько нахальным для семнадцатилетнего мальчишки, должен сообщить вам, что даже в этом нежном возрасте природа не поскупилась для меня по части внешнего вида. Перебирая старые фотографии, я вижу юношу буквально ошеломительной красоты. Это не более чем объективный факт, и было бы глупо с ним спорить. Конечно же, это очень облегчало мою лондонскую жизнь, и я могу честно признаться, что ни разу не сталкивался с отказом. Но я, разумеется, играл в эту игру еще совсем недолго, и в мой прицел пока еще попалось не больше полусотни, ну, может, шестидесяти птичек.
Чтобы приступить к исполнению плана, зароненного в мою голову славным майором Граутом, я сразу же объявил мадам Буасвен, что завтра же утром уеду, дабы пожить у друзей в провинции. Мы все еще стояли в прихожей и только-только завершили ритуал рукопожатий.
— Но, мсье Освальд, — воскликнула добрейшая леди, — вы только что приехали!
— Вроде бы, — сказал я, — мой отец заплатил вам за полгода вперед. Если меня здесь не будет, вы сэкономите на питании.
Арифметика подобного рода смягчит сердце любой французской квартирохозяйки, и мадам Буасвен не выражала больше никаких протестов. В семь часов вечера мы сели ужинать. На стол была подана вареная требуха с луком, каковую я считаю вторым по отвратительности блюдом из существующих на свете. Самое отвратительное блюдо — это нечто, жадно пожиравшееся австралийскими овцегонами.
Овцегоны — я расскажу вам, чтобы при случае это не стало для вас неожиданностью, — овцегоны, или овечьи ковбои, кастрировали баранов следующим варварским способом: двое из них держат животное брюхом вверх за передние и задние лапы. Третий овцегон взрезает пах и выдавливает наружу яички. Затем он наклоняется вперед, сжимает яички зубами, дергает и выплевывает тошнотворный комок в тазик. И бессмысленно убеждать меня, что такого попросту не бывает, — я видел это сам, собственными глазами, в Новом Южном Уэльсе. И эти идиоты еще гордо мне рассказывали, что трое опытных овцегонов кастрируют по барану в минуту и могут это делать с утра до вечера. Ну слегка заболят челюсти, однако оно того стоит, ибо награда велика.
— Какая награда?
— Подождите, — сказали мне загадочно, — скоро вы сами увидите.
И вот тем же вечером я вынужден был наблюдать, как они жарили свою добычу в бараньем жиру на сковородке. Это гастрономическое чудо является, заверяю вас, самым отвратительным, самым тошнотворным блюдом, какое только можно себе представить. Вареная требуха занимает почетное второе место. Однако я отклоняюсь от темы и обязан к ней вернуться. Мы все еще находимся в доме семейства Буасвен и ужинаем вареной требухой. Мсье Б. впал от этой гадости в полный экстаз, он прихлюпывает, причмокивает и восклицает: «Божественно! Неповторимо! Прекрасно!» А затем, покончив с едой, — неужели этим ужасам не будет конца? — спокойно вынул изо рта вставные челюсти и ополоснул их в полоскальнице.
В полночь, когда мсье и мадам Б. уже крепко спали, я проскользнул по коридору в спальню мадемуазель Николь. Она лежала на огромной кровати, а рядом с ней на столике горела свечка. Как ни странно, она приветствовала меня официальным французским рукопожатием, однако могу вас заверить, что то, что последовало дальше, никак нельзя назвать официальным. Я не хочу утруждать вас описанием этого маленького эпизода, ведь он — сущее ничто рядом с главной частью моего повествования. Позвольте мне только сказать, что несколько часов, проведенные в обществе мадемуазель Николь, подтвердили буквально все, что я слышал о парижанках. Рядом с ней ледяные лондонские дебютантки казались окаменевшими деревяшками. Она бросилась на меня, как мангуста на кобру. Неожиданно у нее оказалось десять пар рук и полдюжины ртов. Она была истинной акробаткой, и много раз в вихревом мелькании ее конечностей я видел ее лодыжки сомкнутыми у нее на затылке. Эта девица буквально прогоняла меня через мясорубку. Она испытывала меня на излом и на разрыв. В своем еще зеленом возрасте я не был готов к такому суровому испытанию, и уже через час непрерывной активности у меня начались галлюцинации. Я помню, что все мое тело казалось мне длинным, прекрасно смазанным поршнем, двигающимся туда-сюда по цилиндру со стенками из наигладчайшей стали. Одному лишь богу известно, сколько времени это продолжалось, но в конце концов меня вернул к реальности ее глубокий спокойный голос, сказавший:
— Прекрасно, мсье, для первого урока достаточно. Однако мне кажется, что еще очень не скоро вы перейдете из детского сада в первый класс школы.
Я кое-как проковылял в свою комнату, исцарапанный и присмиревший, и тут же уснул.
На следующее утро я попрощался с Буасвенами и сел на марсельский поезд. У меня были при себе деньги, выданные отцом на полгода карманных расходов, — двести фунтов французскими франками. В то время, в 1912 году, это были серьезные деньги.
В Марселе я купил билет до Александрии на французский пароход водоизмещением девять тысяч тонн, называвшийся «Императрица Жозефина», — небольшое симпатичное пассажирское судно, регулярно курсировавшее между Марселем, Неаполем, Палермо и Александрией. Поездка прошла без происшествий, если не считать того, что в первый же день я встретил еще одну высокую женщину. На сей раз это была турчанка, высокая смуглая турецкая дама, настолько увешанная украшениями, что побрякивала на ходу. Первым делом мне пришло в голову, что было бы здорово усадить ее на верхушку вишневого дерева, пусть отпугивает птиц. Какую-то долю секунды спустя я обратил внимание на исключительные формы ее тела. Выпуклости в районе ее груди были столь великолепны, что, глядя на них с другой стороны палубы, я чувствовал себя путешественником в Тибете, впервые узревшим высочайшие пики Гималаев. Женщина заметила, как я пялюсь, высокомерно вздернула подбородок и медленно прошлась глазами по моему телу, от головы до пальцев ног. Минуту спустя она подошла ко мне и пригласила к себе в каюту на рюмку абсента. Тогда я в жизни еще не слыхал об этой отраве, но охотно пошел и охотно остался и оставался в ее каюте все последующие три дня, пока мы не пристали в Неаполе. Вполне возможно, что мадемуазель Николь была права и я тогда еще был в детском садике, в то время как сама мадемуазель Николь уже доросла класса до шестого, но тогда эта высокая турчанка была университетским профессором.