— Потому что я так не хочу, вот почему.
— Да, — согласился Уорсли. — Тут тебе решать.
— Кому же еще, как не мне.
— Разве ты плохо проводишь время? — спросил я у Ясмин.
— Забава как-то поистерлась, — ответила она. — Вначале все это было до колик смешно. Но теперь я вдруг ощутила, что, пожалуй, хватит.
— Не говори так.
— Как не говорить, если я уже сказала.
— Вот черт.
— Вы оба как-то забываете, — сказала Ясмин, — что каждый раз, когда мы охотимся за спермой какого-нибудь чертового гения, это я должна идти и сражаться. Все это на моем горбу.
— Не на горбу, — поправил я.
— Кончай хохмить, Освальд.
Она еще больше помрачнела. Уорсли ничего не сказал.
— А если ты получишь месячный отпуск, — начал я, — то поедешь потом в Америку?
— Да, поеду.
— Рудольф Валентине должен тебе понравиться.
— Сомневаюсь, — сказала Ясмин. — Как-то меня эти кувыркания утомили.
— Ничего подобного! — воскликнул я. — Ты будешь кувыркаться до самой смерти!
— Кувыркания — это далеко не всё.
— Господи, Ясмин, ты начинаешь говорить, как этот Бернард Шоу.
— Может быть, я подамся в монахини.
— Но сперва-то съездишь в Америку?
— Я сказала уже, что съезжу.
А. Р. Уорсли вынул трубку изо рта и обратился ко мне:
— У нас, Корнелиус, составилось замечательное собрание, воистину замечательное. Когда мы начнем продавать?
— Не стоит так спешить, — охладил его я. — Интуиция мне подсказывает, что не нужно предлагать на продажу сперму ни одного человека, пока он еще не умер.
— Почему это?
— Великие люди интереснее после смерти, чем до. Уходя из жизни, они входят в легенду.
— Может быть, ты и прав.
— В нашем списке, — сказал я, — значится уйма стариков. В большинстве своем они долго не протянут. Наверняка через десять лет половина их будет уже на том свете.
— А кто их будет втюхивать, когда наступит время? — спросил Уорсли.
— Я, — ответил я.
— Думаешь, сумеешь?
— Послушайте, — сказал я, — в нежном возрасте семнадцати лет я без малейшего труда втюхал красные пилюли французскому министру иностранных дел, дюжине послов, а вдобавок едва ли не каждой большой шишке, какие наличествовали в Париже. А совсем недавно я успешно втюхал леди Викторию Ноттингемскую всем коронованным особам Европы минус одна.
— Это делала я, — сказала Ясмин. — Я, а не ты.
— Ничего подобного, — усмехнулся я. — Все втюхивание висело на письме короля Георга, а это была моя идея. Так неужели можно сомневаться, что с продажей богатым бабам семени гениев я тоже как-нибудь справлюсь?
— Пожалуй, что нет, — согласился Уорсли.
— Да, — сказал я, — к слову сказать, если все продажи буду организовывать я, наверное, мне положена большая часть прибыли.
— Освальд! — воскликнула Ясмин. — Это еще что за шутки?
— Наше соглашение предусматривало деление поровну, — враждебно пробурчал Уорсли.
— Успокойтесь, — сказал я им, — я же просто шучу.
— Да уж надеюсь, — вставила Ясмин.
— А в действительности я думаю, что большая часть должна отойти Артуру, ведь это его изобретение.
— Ты, Корнелиус, поступаешь очень щедро и благородно, — расцвел Уорсли.
— Сорок процентов изобретателю и по тридцать процентов остальным, ты согласна, Ясмин?
— Не думаю, — сказала Ясмин. — Я же работала как проклятая. Я хочу свою треть.
Чего они не могли знать, так это что я давно решил: бóльшая доля будет моя. В конце концов, наша Ясмин никогда не потребует слишком много. Она любила хорошо одеваться, любила хорошую еду, однако дальше ее желания не простирались. А что касается бедняги Уорсли, едва ли он будет знать, что делать с большими деньгами, даже если вдруг их получит. Трубочный табак был едва ли не единственной роскошью, какую он в жизни себе позволял. Другое дело я. Стиль жизни, к которому я стремился, предполагал необходимость всегда иметь в своем распоряжении неограниченные средства. Для меня было просто невыносимо пить средней руки шампанское или испытывать иные подобные неудобства. По моим представлениям, мне подходило лишь лучшее, самое лучшее.
Так что, если дать им по десять процентов, а себе забрать остальные восемьдесят, с них будет вполне достаточно. Сперва поднимется дикий ор, но когда они поймут, что ничего уж с этим не сделать, то успокоятся и будут благодарны даже за малое. Чтобы получить возможность диктовать своим напарникам условия, мне нужно было прибрать к рукам семенной фонд со всеми заключенными в нем сокровищами. Нужно было его переправить в некое тайное место, где никто из них не мог бы до него добраться. В этом не предвиделось сложностей. Как только мы с Ясмин вернемся из Америки, я найму грузовик, подъеду к нашему дому, когда там не будет никого, и сделаю ноги вместе с нашей сокровищницей.
Проще простого.
Но как-то подловато, неблаговидно, подумает кто-то из вас. Как-то не совсем по-джентльменски. Чушь, отвечаю я вам. В этом мире никогда ничего не получишь, если не цепляться за каждую возможность. Милосердие никогда не начинается дома. Во всяком случае — не у меня дома.
— Так когда вы будете в Америке? — спросил Уорсли.
Я достал записную книжку и начал смотреть.
— Через месяц будет суббота, пятнадцатое мая. Ну как, Ясмин, это тебе подходит?
— Пятнадцатое мая, — повторила она, доставая из сумочки свою записную книжку. — Вроде бы нормально. Так что встречаемся здесь пятнадцатого, через четыре недели.
— А я заказываю каюты на «Мавритании» на ближайшую после этого дату.
— Прекрасно, — сказала она, записывая в книжечке дату.
— Тогда мы возьмем за шкирку Генри Форда, мистера Маркони, Рудольфа Валентино и всех прочих янки.
— Не забудьте Александра Грэма Белла, — напомнил Уорсли.
— Никого не забудем, — пообещал я. — После месячного отдыха наша старушка будет снова готова к подвигам, вот увидишь.
— Надеюсь, да, — сказала Ясмин. — Но пока мне необходим отдых, честно необходим.
— А куда ты отправишься?
— В Шотландию, пожить у дяди.
— Хороший дядя?
— Очень, — кивнула Ясмин. — Это папин брат. Он ловит лосося.
— Скоро уезжаешь?
— Сию секунду, — сказала она. — Мой поезд отходит примерно через час. Ты довезешь меня до вокзала?
— Конечно довезу, — сказал я. — А сам тогда в Лондон.