— Ну что, кэп, заходим? — спросил, поравнявшись со мной, Старший.
И тут стрельба разразилась с новой силой. Мы, не мешкая, рассеялись. Кстати сказать, толстенные стены бокса благополучно гасили все пули.
Выжидая, когда пальба хоть немного уймется, я рупором сложил ладони у рта.
— «Пила»! — рявкнул я что было мочи.
Стрельба на секунду заглохла, и тут снова грянул рев. Нет, не в ответ на мой крик. И, судя по всему, это был не голос человека, а рев зверя внушительных размеров и пугающей силы.
— «Пила»! — опять проорал я. — Это «Эхо»! «Э-хо»! «Э-хо»!
— Na pomosch! — раздалось из-за двери. На русском.
Нет, не «Пила».
Я крикнул снова, на этот раз позывные Хэка Петерсона:
— Бульдог, Бульдог! Это Ковбой! Ков-бой!
— Kakoi na fig kovboi! Spasai, brat! A-a-a!
— Dver derzhi! — выкрикнул еще кто-то.
За дверью снова взревело — слегка по-другому, не так густо, но столь же свирепо и дико, — и по новой раздалась пальба.
Старший смотрел на меня, ожидая указаний. Я же, подобравшись ближе к изрешеченной пулями двери, орал уже на русском, все пытаясь докликаться Хэка. Наконец — тоже ором — спросил, что там происходит.
На вопрос не ответили. Опять рев, опять выстрелы и истеричные крики на русском.
— Konets emu! — проорали из-за двери. Наконец оттуда раздался одинокий и тоскливый истошный вопль: — Valim!
— Ну что, лезем в эту бучу или нет? — спросил решительно Старший.
Я мотнул головой. Автоматные очереди делались короче и реже.
— Запас кончается, — определил Банни. — И все равно только акаэмы, будто стреляют с одной стороны. Или другого оружия ни у кого нет.
Раздалось несколько одиночных выстрелов, и пальба стихла: видимо, закончились патроны. И тут послышалось такое, отчего похолодело в груди. Темноту шилом пропорол душераздирающий вопль, на этот раз явно человеческий — высокий, полный невыразимой муки. Перерастая в заполошный визг, он оборвался жирно чавкнувшим звуком. И все. Тишина. Жуткая, мертвящая.
Я приблизился к двери, держа палец на спусковом крючке (теперь уже скорострельного пистолета). Тут снова раздался вопль, но не безысходного страдания, а злобного торжества хищника, познавшего вкус крови. По громкости он ничуть не уступал только что стихшей стрельбе; эхо, отпрянув от стен, тугим кулаком шибануло по перепонкам. Тем контрастней воспринималась нависшая вслед за тем тяжелая, недобрая тишина, не сулящая ничего хорошего. Секунду-другую мы стояли неподвижно; потом товарищи посмотрели на меня.
— Заходим на цыпочках, — прошептал я. — Гасим всех, кто не ОВН.
Старший с Банни кивнули. Времени на расспросы не было.
Взявшись за ручку двери, я рывком ее повернул. Выстрелов не последовало. В открывшуюся щель полетела моя последняя шумовая граната. Прикрыв от грохота уши, через секунду мы ворвались в бокс, готовясь довершить задел. И застыли.
Увиденное садануло как обухом по голове; лишь присутствие духа заставляло молчать и держать наготове оружие. За спиной судорожно вдохнул Банни. Мы молча озирали поверженную команду спецназа.
— Ну дела-а-а, — протянул вполголоса Старший.
Помещение было не сказать чтобы большим, примерно пятнадцать на двадцать, со штабелями коробок от пола до потолка. У стены стояло несколько укрытых полиэтиленом ЭВМ: старых, перфокарточных. Еще стол, стул и этажерка с ящичками формуляров. Пол усеян гильзами; призрачно-зеленоватым облаком слоился в спертом воздухе пороховой дым. И восемь трупов, неряшливыми грудами; вся команда в полном составе. Перебиты.
Но не просто перебиты, а растерзаны. Их оружие, как и они сами, еще не успело остыть; пальцы свело судорогой на курках. Островами в лужищах крови проглядывали оторванные конечности и головы.
— Боже, что здесь было? — зашевелился рядом Банни.
Я скорее почувствовал, чем увидел, как сплошной штабель коробок слева от меня начинает шевелиться, и едва успел оттолкнуть в стороны своих товарищей, прежде чем центнер бумаг, накренившись, грузно рухнул. Банни думал отскочить, но поскользнулся на предательски попавшей под каблук гильзе, да еще и смазал рукой по лицу Старшего.
Я едва успел увернуться от второго кренящегося штабеля, наставив готовый расплеваться огнем ствол на мелькнувшую за ним смутную тень.
— Кэп! — рявкнул Старший. — Там…
Это единственное, что я успел расслышать: нечто из-за того штабеля, что справа, шарахнуло меня, причем с такой силой, что я на лету лишь потрясенно подумал, не автомобиль ли это. При том я влет вписался в соседний штабель коробок, успев машинально уткнуть подбородок в плечо и тем смягчить столкновение, и оказался на полу. Силы удара хватило, чтобы картонно-бумажная громада, накреняясь, задела соседний штабель и так далее, по принципу домино. Опрокидываясь одна за другой, пыльные горы коробок загромоздили, казалось, все вокруг. Загремели разрозненные выстрелы, сделанные больше для острастки: как видно, каждый из нас опасался попасть в своих и одновременно увертывался от тонн рушащейся на голову бумаги.
Неподалеку кто-то оглушительно взревел разъяренной гориллой — разглядеть, кто именно, мешал курган из бумаг, да еще и ночной прибор съехал набок, так что в одном глазу было зелено, а в другом черным-черно. Между тем ко мне кто-то ходко пробирался; я наудачу вскинул пистолет, но его у меня вышибли с такой резкостью и силищей, что хрустнуло в запястье. Обезоружившей меня руки я так и не различил, увидел лишь какую-то зверюгу в черной каске и снаряжении. Набычась, словно боксер, тварь выбросила мощный, как кувалда, кулак, метясь мне в голову. Хорошо, что я по наитию поднял плечо, которым и успел прикрыться; удар пришелся вскользь, но сорвал с меня шлем: не выдержав, лопнули ремни. С потерей окуляров все погрузилось во тьму. Впрочем, нет: свет пробивался от оброненного кем-то из русских фонарика — неяркий, но достаточный, чтобы как-то отбиваться от нападающего.
Крутнувшись волчком, я вскочил со своим выкидным ножом в руке. К чему задаром пропадать? Уж лучше счет «один-один». Жало лезвия выкинулось как раз тогда, когда жуткий детина пошел на сближение. Помимо черного комбеза на нем еще была полумаска, так что лица не разглядеть.
Видно только глаза, маленькие, глубоко посаженные, и широкий оскаленный рот с кривыми желтыми зубами. Бросаясь на меня, он издал нечеловечески жуткий рык. Мозг машинально, отстраненно анализировал: малый на порядок крупнее и сильнее меня, прямо матерый самец гориллы. И на нем вдобавок какие-то жесткие защитные пластины, вроде хитиновых. А что, с таким материалом, говорят, сейчас вовсю экспериментируют: не уступят в прочности бронежилету. На бедре у него пистолет, а у меня только нож. Вокруг раздавались вопли и стрельба.
Налетчик в мгновенном броске попытался меня схватить. Но я не дался, скользнув вбок, и тот лишь успел скребнуть пальцами по моему бронежилету. Сделай он захват, и конец — тварюга меня попросту раздавит. И хотя, как известно, нож в умелых руках вполне способен пробить броник, я не собирался сейчас проверять свое лезвие на прочность, а, извернувшись, засадил его извергу прямо в рот — да-да, в самую глотку, через язык и мягкие ткани гортани, до кости. Вырвав лезвие, я тем самым выпустил наружу жуткой вой добела раскаленной ярости; только теперь в нем чувствовалась еще и не менее дикая боль. Тело зверюги забилось, утратив всякую собранность; бестолково месили воздух громадные кулаки. Я было подумал, что уклонился от них, но тут получил неожиданный удар, да такой, что врезался на лету в частично рухнувший штабель по соседству.